Моя мужская правда - Филип Рот

— Пеппи, — спросила мама, — ты что, любишь ее?

— Конечно, люблю. (Заберите меня отсюда! Возьмите меня к себе! Я не хочу этого делать. Вы правы, с ней не все в порядке — она ненормальная. Но я дал слово!) «То, что сказано в скобках, сказано не было».

— Мне не нравится твой голос, — обеспокоенно молвил отец.

— Я просто несколько удивлен вашей реакцией.

— Мы всего лишь хотим, чтобы ты был счастлив, вот и все, — вздохнула мама.

— Ты уверен, что будешь счастлив? — спросил отец. — Пусть она не еврейка, ладно. Не в том дело. Я не узколобый ортодокс и никогда им не был. Все мы живем в реальном мире. И не поминай мне немку из Франкфурта, лично к ней у меня не существовало никакой идиосинкразии. Да и сколько воды утекло! Сам понимаешь.

— Понимаю. Согласен.

— Речь о счастье, которое люди могут дать друг другу. Или не дать.

— Я слушаю, папа.

— Нет, тут что-то не так. — Голос отца дрогнул от беспокойства. — Лучше я сейчас к тебе приеду.

— Не надо. Бога ради, не стоит. Я знаю, что делаю. Я делаю то, что хочу.

— Но к чему такая спешка? Объясни. Только честно. Мне шестьдесят пять, я кое в чем разбираюсь.

— Какая спешка? Мы знакомы почти год. И вообще мне виднее.

— Конечно, Питер, — сказала мама, — тебе виднее.

— И на том спасибо. Не будем ссориться. Мы регистрируемся в среду. В мэрии.

— Ты хочешь, чтобы мы пришли? — О мама, с какой испуганной дрожью ты это произнесла! С каким нетерпением ожидала твердого сыновнего «нет»!

— Нет. Зачем вам приходить? Это же чисто формальная процедура. Я потом позвоню.

— Пеппи, как твои отношения с братом?

— Нормальные отношения. У него — своя жизнь, у меня — своя.

— Питер, ты говорил с ним о женитьбе? Пеппи, у тебя такой старший брат, о каком другим мальчикам только мечтать. Он очень дорожит тобой. Позвонил бы ему.

— Ма, мне не хочется звонить Мо. Он очень любит все обсуждать, а я — не очень. Да и обсуждать-то нечего.

— Зачем обсуждать? Может быть, он захочет прийти на свадьбу. Или помочь чем-нибудь.

— Помощь в таком деле мне не нужна, а прийти он не захочет.

— Тогда поговори с Джоан.

— При чем тут Джоан? Она далеко, в Калифорнии. Папа, скажи, что ты не против моего брака — и проблема решится.

— Не делай вид, будто мы болтаем по пустякам. Свадьба — не из тех мелких сделок, какие совершаются по пять на дню. Тебе придется провести с женой оставшуюся жизнь, и далеко не все равно, хорошо ли вам будет вместе. Брак — это…

— Папа, ты сам недавно напомнил, что я с отличием закончил колледж. Смысл и суть брака мне понятны.

— Не шути. Слишком рано отпустили тебя из дому, вот в чем беда. Яблочко упало с яблоньки прежде, чем созрело. Для мамы ты был светом в окошке, с тобой носились, как с куклой. Что и говорить — младшенький…

— Хватит, папа, хватит!

— Ты и в пятнадцать лет знал все на свете лучше всех. Умник-разумник. Что ж, теперь винить некого. Мы сами подталкивали тебя прыгать через две ступеньки. А не надо было бы.

Я ужасно любил его в этот момент. В горле стоял ком. «Я уже вышел из школьного возраста, папа, — стараясь сдержать слезы, произнес Питер Тернопол. — Свадьба в среду. Все будет хорошо».

Трубка повисла на рычаге раньше, чем я попросил отца немедленно приехать и спасти двадцатишестилетнего сына.

Мы нередко вызываем <у пациента> ревность или боль неразделенной любви, не прибегая для этого к специальным приемам. В большинстве случаев это происходит спонтанно.

Фрейд Введение в психоанализ.

С доктором Шпильфогелем я познакомился в первый год моего несчастного супружества. Вскоре после свадьбы мы с Морин перебрались из полуподвала в Нижнем Ист-Сайде в небольшой загородный домик неподалеку от городка Нью-Милфорд, штат Коннектикут. Там же, на берегу озера Кэндлвуд, проводило лето семейство Шпильфогелей. Морин намеревалась заняться огородом, я — окончанием «Еврейского папы». Как и следовало ожидать, овощи не были посажены; банки, подготовленные для домашнего консервирования, так и остались пустыми; идея самостоятельно выпекать хлеб оказалась сырой; зато на краю нашего участка, у самого леса, стояла маленькая, двенадцать футов на двенадцать, хибара, на двери — крепкий засов. Благодаря этому роман с Божьей помощью дошел до точки. Раза три за лето я сталкивался со Шпильфогелем на вечеринках, которые устраивал отдыхавший поблизости редактор одного нью-йоркского журнала. Мы с доктором обменивались ничего не значащими фразами, уж и не помню какими. Он ходил в легкомысленной кепочке яхтсмена, несколько странноватой для маститого нью-йоркского психотерапевта — даже пребывающего в отпуске, даже в коннектикутской глуши. А в остальном Шпильфогель производил внушительное впечатление: подтянутый, благовоспитанный, спокойный господин с легким немецким акцентом, лет сорока пяти. Я так и не понял, что означала эта кепочка и которая из мелькавших на вечеринках дам была его женой. Доктор же, как оказалось, мою заметил и отметил.

В июне шестьдесят второго, как известно, я остался в Нью-Йорке у брата. Моррис во что бы то ни стало хотел показать меня врачу. Я вспомнил о Шпильфогеле: коннектикутские летние знакомцы его хвалили, что-то там говорилось о специализации на «творческих личностях». Впрочем, для меня последнее обстоятельство было скорее данью прошлому: продолжая ежедневно стучать на машинке, Питер Тернопол не мог сотворить ничего, кроме личных неприятностей. Пиши не пиши, я уже не писатель. Муж Морин — и только. И вряд ли смогу когда-нибудь стать чем-нибудь большим.

За три года, что мы не виделись, и я, и Шпильфогель изменились к худшему. Нас обоих все это время мучили: меня — жена, его — рак. В отличие от вашего покорного слуги доктор выкрутился, но болезнь иссушила и как-то скособочила загорелого крепыша. Где наша легкомысленная кепочка? Он вел прием в тускло-коричневом костюме, висевшем мешком на исхудавшем теле; яркая полосатая рубашка, наглухо застегнутая до самого подбородка, никак не гармонировала с пиджаком, массивной черной оправой очков и лицом, туго обтянутым нездоровой пергаментной кожей; веселые полоски лишь подчеркивали глубину и необратимость урона, нанесенного недугом. Анфас Шпильфогель походил на маску смерти. Изменилась и походка: он припадал теперь на левую ногу — вероятно, метастазы. Беседуя, мы напоминали доктора Роджера Чилингворта и преподобного Артура Диммсдейла из «Алой буквы» Готорна. Аналогия тем более уместная, что он хотел добиться правды, а я хранил в сердце постыдные тайны.

Приходу к Шпильфогелю предшествовали следующие события: год мы с Морин прожили на западе Коннектикута, год — в Риме, где я работал в Американской академии, год — в Мэдисоне (преподавание в университете); из-за частых переездов мне так и не удалось обрести человека, достаточно близкого, чтобы поверить ему свои обстоятельства и чаяния. Свое отчаяние. От безысходности я убедил себя, что откровенность с кем бы то ни было касательно моих отношений с женой невозможна не только ввиду отсутствия этого самого «кого бы то ни было», но и стала бы верхом вероломства и предательства. Какого вероломства? Какого предательства? Катастрофы, подобные нашей, встречаются в каждом городке, на каждой улочке. Следовало бы глядеть на вещи трезво, но я был уверен, что со мной происходит нечто из ряда вон выходящее, и, кроме того, смертельно боялся показать окружающим собственную слабость и беспомощность. И еще: узнай Морин о таком приступе откровенности, она обрушила бы ураган ненависти и на рассказчика, и на невинного слушателя. По всему по этому я так долго, сжав зубы, молчал; не сразу открыл душу нараспашку и теперь, сидя в кресле лицом к лицу со Шпильфогелем, глядя на фотографию Акрополя, висящую в рамке на стене прямо над костистым черепом. Полоскать грязное интимное белье перед этим чужим человеком казалось мне верхом нечистоплотности.