Тощие ножки и не только - Том Роббинс

Она поцеловала Спайка и Абу в их печальные, нахмуренные лбы, кое-как освободилась от запутанного ближневосточного клубка и торопливо направилась – слегка покачиваясь от вчерашнего похмелья – по Пятой авеню в надежде, что еще застанет Перевертыша Нормана за работой.

* * *

До наступления темноты оставался еще как минимум целый час, однако дневной свет был уже какой-то ущербный, неполноценный, словно сдавший свои позиции ночи. Длинные коричневые тени придавали улицам оттенок сепии, и на Манхэттен опускался ночной холодок, который на свой извращенный лад бодрил не хуже дыхания хэллоуинской тыквы. Что неудивительно, потому что на протяжении всей Сорок девятой улицы глаз то и дело натыкался в витринах на оскалившихся и погромыхивающих костями предвестников близившегося Хэллоуина. В дверях собачьего салона красоты Мела Дэвиса – здесь Эллен Черри даже замедлила шаг, чтобы в некоем предхэллоуинском ужасе взглянуть, как внутри умащают шерсть какой-то изнеженной псине, – плясал бумажный скелет. Странно, подумала Эллен, а почему это Мел не наклеил на дверное стекло собачий скелет? И пусть четвероногие посетители салона мало что смыслят в Потусторонней Жизни, но ведь даже чванливые болонки и глупые пудели наделены тонким нюхом и носом уловят присутствие невидимого глазу.

Улица была обсажена деревьями, причем почти на каждое, как можно было предположить, успел поднять лапу пудель. Размахивая «дипломатами», бизнесмены устало брели по опавшей листве. Время от времени один такой солидный джентльмен поддавал листья ногой, и они желто-оранжевым гейзером взлетали вверх. Почему-то в следующий момент этот бизнесмен начинал испуганно озираться по сторонам, словно желал убедиться, что его никто не застукал за мальчишеским озорством.

Всякий раз проходя мимо японского ресторана – а японские рестораны попадаются на Восточной Сорок девятой улице примерно через каждые двадцать секунд, – Эллен Черри думала: «Вот кому предназначался бамбук. В наш Иерусалим его доставили по ошибке». Миновав на углу Третьей авеню ресторан Волленского, излюбленное место сборищ политиков, она задалась вопросом, сколько же из завсегдатаев этого заведения в душе противятся миру на Ближнем Востоке. А потом она подумала о коврах. После чего сама поддала ногой фонтан из опавших листьев и тоже оглянулась по сторонам, но только для того, чтобы мысленно заявить миру: «Мне двадцать четыре, я уже кое-что повидала в жизни и работаю в ресторане. И могу позволить быть свободной в той мере, в какой мне того хочется».

Она поймала себя на том, что, несмотря на неудачный брак, несмотря на неудавшуюся карьеру, несмотря на похмелье и хронический сексуальный зуд, она почему-то словно парит в воздухе, так ей легко и хорошо на душе. Эллен Черри сама толком не могла объяснить почему. Может, она просто неглубокая натура и оттого не способна бесконечно предаваться страданию? А может, наоборот, слишком мудра, чтобы цепляться за свои страдания, или же слишком независима, чтобы позволить скорби указывать, как ей жить? Эллен Черри решила, что она, видимо, мудра и независима, и пошла себе дальше, поддавая ногой листья.

Ближе к Лексингтон-авеню деревья заметно поредели, а старые благородные особняки из коричневого известняка уступили место многоэтажным жилым башням и дорогим отелям. Тротуар стал заметно шире – словно растянутый поперек мускулистыми пальцами денег, а людской поток закрутился в бурный водоворот хорошо одетых, наодеколоненных и насупленных офисных работников – что неудивительно, так как с обеих сторон улицы выстроились припаркованные в два ряда лимузины. Шикарные авто явно маялись бездельем в ожидании пассажиров – но только не простых смертных. Перейдя Лексингтон-авеню, Эллен Черри ступила на железную решетку поверх путей Центрального вокзала. Как известно в Нью-Йорке даже малому ребенку, глубоко под землей, в лабиринте тоннелей, есть еще один город, населенный беглыми преступниками, отшельниками, цыганами, свихнувшимися учеными, аллигаторами-альбиносами, гигантскими тараканами-мутантами, колдунами, мудрецами и дожившими до наших дней представителями индейского племени Манхэттен (завернутыми в одеяла и увешанными бусами общей стоимостью в двадцать четыре доллара).

Почему-то Эллен Черри казалось, что Перевертыш Норман обитает именно под землей. Потому что если он не жил бесплатно в каком-нибудь тоннеле, что где тогда вообще? Коробочка для пожертвований, которую он выставлял, выступая, собирала разве что несколько десятицентовиков. Чокнутые бездельники, что, страшно фальшивя, дули в свои деревянные флейты на Таймс-сквер, и те собирали куда больше, чем он. Даже дурно пахнущим алкоголикам с гнойными глазами благодаря их наглости перепадало больше, чем Перевертышу Норману при всей его артистичности. Так что или он спал на улицах, или имел покровителя. Эллен Черри представила себе, как роскошная секретарша какой-нибудь солидной фирмы жертвует своим пособием на приобретение гардероба, лишь бы только обеспечить беднягу Нормана крышей над головой. При этой мысли Эллен Черри тотчас почувствовала укол ревности и поклялась, что сегодня положит ему в коробочку десять долларов.

На Парк-авеню на каждом углу было по банку. То есть куда ни глянь – везде деньги, в любом направлении. Банк Запада, Банк Севера, Банк Востока и Банк Юга. Банк Огня, Банк Воздуха, Банк Земли, Банк Воды. Спайк был прав, говоря о Нью-Йорке: здесь всем правит презренный металл. Но разве Иерусалим не таков? И не были ли главной достопримечательностью Нового Иерусалима (Небесного, коль на то пошло) мощенные золотом улицы? В этот момент Эллен Черри бросилось в глаза, что на каждом углу также стоит по тележке с хот-догами. Те самые, от которых за милю шибает в нос кислой капустой и пукающими сосисками. Странно, но тележки эти вносили некое равновесие – по крайней мере что касается Нью-Йорка. Что же до Иерусалима, Эллен Черри была почти уверена: что бы ни было там самым главным – это не еда. Не случайно ведь Библия, когда речь там заходит о Граде Небесном, не содержит никаких описаний местной кухни. Подумайте сами, многие ли бы согласились расстаться со старыми грешками и перестали бы дурить налоговые власти или собственных супругов, знай они, что их ждет вечная награда в виде баба-гануг? В двенадцатом веке в Иерусалиме была улица, которая так и называлась – улица Дурно Приготовленной Пищи. Правда, почему-то сей исторический факт не помешал Абу со Спайком – к добру или не к добру – сделать свой кулинарный выбор.

Миновав, подталкиваемая толпой, «Уолдорф-Асторию» и еще несколько японских ресторанов (этот район напомнил ей блюдце Петри, в котором, словно микробы, кишат туристы и суши-бары), Эллен Черри наконец вышла к Пятой авеню и, свернув мимо универмага «Сакс», вскоре оказалась на ступенях собора Святого Патрика. Интересно, пока Эллен Черри шла сюда, отдавала ли она себе отчет в том, насколько тесно переплелись в ее сознании Нью-Йорк и Иерусалим, насколько глубоко проникли они друг в друга? Наверно, нет. А если и да, то сейчас не это главное. Главное сейчас то, что здесь, перед массивными бронзовыми дверями самого известного в Америке памятника самому известному из бывших жителей Иерусалима, ее внимание было моментально приковано, словно к кресту, к дарованию Перевертыша Нормана.

* * *

Перевертыш Норман всегда выступал на одном и том же месте, а именно на тротуаре возле южных ступней собора. Насколько Эллен Черри могла судить, он ежедневно нес здесь свой пост с утра и до самых сумерек, за исключением второй половины дня в среду. По какой-то неведомой ей причине Перевертыш Норман не работал в среду после обеда. Брал себе что-то вроде выходного, на манер лекарей. Интересно, а что делал Перевертыш Норман по средам во второй половине дня? Эллен Черри попробовала представить, как он играет в гольф с каким-нибудь дерматологом из Квинса или бруклинским проктологом.