Московская сага. Война и тюрьма - Василий Аксенов

Не особенно даже было понятно, кто командует. Немецкиеинструкторы постоянно менялись. Русские комитетчики, вроде полковникаБондарчука, заявлялись, толкали речуги и тоже линяли. Использовали русских насамой что ни на есть подсобке. То вагоны посылали разгружать, то в караулвокруг железнодорожных станций. Один раз в Винницу привезли готовить стадион кнацистскому празднику. Устанавливали скамейки, поднимали мачты для знамен.Много хлопот было с огромным портретом фюрера в кожаном пальто с поднятымворотником и надписью по-украински: «Гiтлер – визволитель». В боевых действияхМите с Гошей пришлось за эти полтора года участвовать ну не больше двух-трехраз, да и то, что это были за действия, типичная суходрочка. Один раз привезликуда-то на территорию Польши только что переформированный батальон, раздалипатроны, выбросили в большое поле. Впереди деревенька с костелом, за ней лесныехолмы синеют. Пара бомбардировщиков гвоздит без перерыва лес и деревеньку.Потом с полдюжины бронетранспортеров пошли на деревеньку, а русский батальонпустили пешком через поле. Стреляли на ходу из своих карабинов. Неизвестно,куда эти пули летели. В лесу, однако, немало лежало побитых ребят в квадратныхконфедератках. На опушке расстреливали пленных. По счастью, ни Митя, ни Гоша врасстрельную команду не попали и прошли мимо, как будто это их не касается.

Еще пару раз пришлось стрелять, на этот раз под Бобруйском.Там тоже из леса выкуривали партизан, но в этот раз уж своих, советских. Воттам как раз, под Бобруйском, противнейшая история с девкой произошла, о которойвспоминать не хочется. Потом опять на переформирование повезли, теперь вГерманию, в городок Дабендорф. Вот с этим по-настоящему повезло, посмотрелисамую всамделишную Европу. Как живут люди! Чисто, спокойно, даже непонятно, какэто можно так жить. Городок, по сути дела, напоминал дачный поселок, вродеСеребряного Бора, только лучше. Дома более добротные, каменные, некоторые сколоннами, ворота из витого чугуна. Неподалеку там находилось большое военноепроизводство, и туда едва ли не через день слетались бомбить англо-американскиеплутократы, пособники большевиков. Гул бомбежки долетал до Дабендорфа, горизонтозарялся вспышками, но здесь было спокойно, и казалось просто, что гроза шумит.Немного даже странно было смотреть, что асфальт сухой.

Туда, в Дабендорф, приезжал сам Власов Андрей Андреевич.Мужик впечатляющего роста, ничего не скажешь. В самом деле, произвел на солдатосновательное впечатление, когда сказал: «Такова наша историческая судьба,солдаты. Пройдем через все бои, страдания и унижения, чтобы открыть новуюстраницу в истории России!» Неплохо было сказано. Окрыляюще.

Митя снова тогда заполыхал мрачным вдохновением, хотя, поправде говоря, никакой «исторической судьбы» вокруг себя не видел. Скорее ужГошка прав, говоря, что все ж таки лучше, чем в лагере сгнить заживо. Здесьможно хоть в кино иной раз сходить. Брали пивка полдюжины, пакет резиновыхсосисок, забирались в задний ряд смотреть на волшебных германских кинодив –Марику Рокк, Лени Рифеншталь и Цару Леандер. Как только эти красотки появлялисьна экране, блондинка ли Марика, брюнетка ли Цара, ребята тут же запускали рукив штаны, дополняли кинопроизведения игрой своего мощного, хоть и немногооднообразного воображения. «Нас обоих с тобой расстреляют», – говорил МитяГошке после пива. «Ну и хер с ним, – отвечал Гошка. – Всех на хуйкогда-нибудь расстреляют, на то и война».

«Неинтересная жизнь», – говорил на другой день Митя заумывальником. Бросал себе пригоршнями воду под мышки и думал: «Что за говнянаятакая у меня складывается биография?» Гошка за его спиной отражался в тускломзеркальце, горестно кривил губы, выказывая исключительное сочувствие, чуть неплакал: понимаю, Мить, понимаю твои запросы, да что поделаешь, Мить, война,Мить, война подлая гонит нас, юношей, как табун лошадей, такая есенинщина.

Даже щекотался немного верный Гошка, чтобы развеселитьзагрустившего друга. Митя с грубым видом давал ему под дых, однако видно было,что ценил сочувствие и к Гошке даже чувствами преисполнялся: все-таки друг, адруг, как известно, не портянка, вместе все-таки по дорогам войны пашем.

Конечно, если бы не война, другие были бы друзья у Мити.Ходил бы в медицинский институт по желанию деда Бориса, носил бы белую кепку,футболку и белые туфли, изучал бы самую гуманную профессию, с сокурсникамипосещал бы концерты в консерватории, как подобает всякому интеллигентномучеловеку. Появилась бы у него и девушка из такой же, как и его, градовская,превосходной семьи, девушка вроде тетки Нинки, только, разумеется, помоложе. Сэтой девушкой бы гуляли в Нескучном саду, говорили бы о науке и искусстве,позднее дружба переросла бы в любовь. Здесь же, на войне, все это человеческоеоборачивается отвратным кривлянием, как будто кто-то передразнивает – вотмечтал о чем-то, вот теперь получи это в реальном виде, то есть в мародерстве,свинстве, как будто тебя уже раз и навсегда вписали в грязный реестр, как будтоуже решено, что не быть тебе человеком. Вот так и под Бобруйском было, в тойдеревеньке, где батальон стоял перед началом противопартизанской операциипрочесывания. Невозможно все-таки совсем отогнать поганое воспоминание,возвращается, как приблудившаяся собака, как будто защиты просит.

Вечером как-то Митя с Гошей маялись на завалинке возле тойизбы, где были на постое, как вдруг из клубного домишки на крыльцо выходитдевица Лариса, местная библиотекарша, мечта вооруженных сил по обе стороныфронта. Собственно говоря, имя и профессию узнали спустя пять минут, а в первуюминуту Мите показалось, что перед ним кинематографический мираж: завитаякрупными кольцами прическа, глазищи-озера, ярко-красный рот, волнообразное телопод маркизетовым платьем, туфли на высоком каблуке.

– Ну что же, мальчики, пожалуйте в гости!

Голос – сама чувственность, сразу все вздымается. Гошкавосхищенно заржал, жарко шепнул в ухо:

– Ну, Митяй, мы сегодня с тобой увеличим боевой опыт!

Любопытное наблюдалось у Ларисы на столе торжествогуманизма: бутылка фрицевского шнапса и горшок с самогоном, браги жбан. Быстрозахмелились.

– Ну, как жизнь молодая, предатели родины? –кокетничала пугающая красотой библиотекарша. Вытащила из-под кровати патефон,горсть игл уральской стали, пластинки с песнями из кинофильмов. «Нам песнястроить и жить помогает, она, как друг, и зовет и ведет...»

– Ой, Митяй, зуб даю, сдаст она нас партизанам! –шепнул Гошка.

Лариса кружилась по комнате, закинув голову в кинематографическомсчастье, голубой маркизет взлетал, обнаруживая отсутствие трусов. Патефонхрипел марш, а она, видите ли, вальсировала под свою собственную музыку.

– Из вас двоих, мальчишки, кто первый меня ебатьбудет? – спросила она.

– Митька, Митька первый! – закричал Круткин. –Давай, Митяй, воткни ей, как следует, а я пока на стреме постою, чтоб партизаныне ворвались!

Лариса взъерошила Митину голову: