Трое - Алайна Салах

Он начинает шевелиться спустя несколько минут: я чувствую его горячий выдох на шее, твердость эрекции, от которой тугой поток крови неконтролируемо устремляется к животу. Больше всего мне хочется повторения нашего идеального утра из прошлого: чтобы он подмял меня под себя и взял все, что хочет.

Его дыхание перестает быть глубоким, рука отпускает мою грудь, секунда и Мирон отодвигается. Мне катастрофически начинает его не хватать, соблазн повернуться и схватить его за руку, чтобы никогда не отпустить, очень велик. Вместо этого я слушаю скрип кровати за спиной, шорох ткани и звук шагов.

Потеряться в квартире сложно: помимо гостиной есть лишь ванная и кухня. Мирон выбирает ванную — я узнаю это по хлопку двери и звуку включившейся воды. Я больше не могу лежать, поэтому выскальзываю из кровати и натягиваю домашнюю футболку. Это его футболка, которую я слабовольно закинула в сумку, когда собирала вещи.

Я на цыпочках дохожу до центра гостиной и прислушиваюсь. Льющаяся вода и больше ничего. Выжидаю сколько могу и начинаю идти. Пусть я обещала придумать план, сегодня по-прежнему импровизирую: на несколько секунд замираю под дверью ванной, заношу руку. Передумав, опускаю ее и вхожу. Мирон стоит, уперевшись ладонями в края белой фаянсовой раковины, смотрит на льющуюся воду. Из одежды на нем — только серые боксеры, на напряженной спине отчетливо проступают мышцы. Это будет самая большая в мире несправедливость, если я навсегда потеряю возможность его касаться. Потому что он самый красивый мужчина на свете.

Не знаю, заметил ли он мое присутствие, потому что по-прежнему стоит без движения. Мои шаги медленные неторопливые — я не хочу заставать его врасплох. Встаю позади, ловлю свое отражение в зеркале, обхватываю руками его талию. Мирон поднимает голову, наши взгляды встречаются. Его губы яркие, глаза слегка покрасневшие — следствие бурной ночи.

— Доброе утро, — выговариваю чуть слышно, чтобы не делать реальность слишком реальной.

— Доброе утро, Тати, — Мирон выпрямляется, и я лишь в последний момент успеваю удержать его в кольце своих рук.

Возможно, он хочет, чтобы я ушла, но я не могу этого себе позволить. Обнимаю его крепче, прижимаюсь губами к лопатке. Он стоит не шевелясь, и я тоже стою: вдыхаю запах его кожи, наслаждаюсь нашей близостью, глажу мышцы живота, подрагивающие под моими пальцами. Я чувствую, как напряжено его тело. Это ранит, потому что раньше в объятиях друг друга мы оба были как дома. Я все еще дома. А он?

Мирон опускает глаза, накрывает ладонью мою руку, пытается снять. Я мотаю головой и сильнее сжимаю пальцы: нет, я не хочу. Он мягко надавливает, освобождает себя и разворачивается.

— Тати… — его голос по-утреннему охрипший.

Я отчаянно мотаю головой, не желая слушать. Жмурюсь, чтобы не видеть выражение его глаз, в которых, возможно, увижу летальные ответы.

Его ладони накрывают мои щеки, заставляют перестать дергаться, заставляют смотреть. Ничего не могу с собой поделать — предательски всхлипываю.

— Не говори ничего, пожалуйста. Я чувствую, что ты не скажешь ничего хорошего.

Его палец поглаживает мое лицо, Мирон молчит. Я позволяю ему смотреть на мои слезы, а когда становится совсем невыносимо — тянусь к его губам. Он целует меня — осторожно, бережно, медленно. Прижимает меня к себе ладонью, гладит по волосам. Отстраняется.

— Сложно все, Тати… Без тебя хреново, а дальше как… Я башку себе сломал.

Слова льются из меня неконтролируемым потоком.

— Мы можем попробовать… Учиться заново друг другу доверять. Если ты меня все еще любишь… Мы должны попробовать. У меня никого нет… и не было.

Он вздыхает, закрывает глаза. Когда открывает, они более ясные, и я знаю такой голос: он пытается меня взбодрить.

— Я без завтрака обойдусь, хорошо. Мне нужно ехать.

Кивок головы стоит мне неимоверных усилий. Мне нужно держаться, чтобы не терять его уважение. Когда он уйдет, я что-нибудь придумаю. Успокою эту эмоциональную бурю и придумаю план.

Я молча смотрю, как он одевается, молча сопровождаю его в прихожую. Совсем немного продержаться. Мирон застывает в дверях, его взгляд задерживается на моей футболке.

Пытаюсь улыбнуться.

— Прости, что украла. Не смогла удержаться.

Он кивает и, резко развернувшись, выходит за порог. Не плакать, не плакать. Это еще не означает конец, ведь ему без меня тоже плохо.

Обняв себя руками, я бреду на кухню, щелкаю чайником и подхожу к окну. Несмотря на тотальную потерянность, подсознание указывает мне правильный путь: отсюда виден весь двор.

Мирон выходит их подъезда, останавливается. Секунду разглядывает серое полотно асфальта, накрывает голову локтями и опускается на корточки.

— Заглянем после работы в «Винотеку»? — предлагает Ксюша, просунув голову в дверь кабинета. — Там до семи вечера счастливые часы: второй бокал в подарок.

Отказ почти срывается с моих губ, но в последний момент я себя одергиваю. Пора сдвинуться с той мертвой точки, на которой замкнулась моя жизнь.

С момента переезда я так или иначе продолжала двигаться вперед: пусть эти шаги были совсем крошечными, но все-таки они были. Я пыталась смириться, что навсегда осталась без него, старалась не закрываться от людей, училась адаптироваться к новой реальности. Но после того, как шесть дней назад Мирон покинул мою квартиру, жизнь застыла. Я воспроизвожу в памяти то, как мы занимались сексом в машине, выражение его лица, когда он говорил со мной в ванной, прокручиваю в голове его слова. «Без тебя хреново, но как быть дальше не знаю». В тот день мой мозг впитал лишь то, что я хотела услышать. Признание того, что он меня не разлюбил, что не разочаровался настолько, чтобы навсегда вычеркнуть из своей жизни. Но чем больше я думаю об этой фразе, чем больше ответов пытаюсь в ней найти, тем страшнее мне становится. Будет ли проще принять проигрыш, зная, что от финиша тебя отделяли лишь какие-то пара метров? Не лучше споткнуться на старте и обреченно отползти в сторону, чтобы не тешить себя надеждой на победу? Что меняет то, что Мирон по-прежнему меня любит, но никогда не сможет простить?

Я жду его возвращения каждый день. Адрес моей квартиры — наш единственный способ связи, а потому после работы я нигде не задерживаюсь и спешу домой. Всякий раз его машины во дворе не оказывается, но это не останавливает меня оттого, чтобы запереться в квартире и продолжать ждать. Надежда на то, что он придет, стала испаряться на третий день. На четвертый я рыдала в подушку, пятый ознаменовался сухим отчаянием, сегодня день шестой.

Вряд ли я перешла в фазу смирения, но сейчас, когда я снова опускаюсь на дно, на арену выходит инстинкт самосохранения. Это он заставляет меня вновь совершать шаги, как бы сложно не было. Например, кивнуть Ксюше, выжечь из головы магический кадр того, что возле подъезда меня ждет Мирон, и сказать: