Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

от нее осталось после катастрофы? Интересно, спешила ли она к больному ребенку? Снова какой-нибудь жестокий дифтерит, как тогда у Витини...

«Милая ты моя доченька! С твоей болезни ведь все и началось. Когда ты уже синела и совсем задыхалась и вместо слова «мама» у тебя вырывались лишь хриплые звуки, врач детского сада беспомощно развела руками: «Если кто-нибудь еще может спасти, то единственно доктор Сермус».

— Ну, тогда умоляйте ее. Мы готовы на любые расходы.

— Она денег не берет.

Спасибо врачу детского сада: быстро сумела разыскать и привезти на такси Анну Сермус.

Алдона ожидала появления почтенного вида знаменитости; она представляла себе, что явится крупная, представительная дама, а Сермус оказалась маленького роста, тоненькая, с короткой стрижкой, с пробором, разделявшим на две равные половины совершенно седые волосы. К тому же она была близорукой, сквозь толстые стекла очков щурила глаза, и Алдоне, встревоженной, сосредоточенной на состоянии дочери, в голову не пришло разглядывать, какого цвета были эти глаза — голубые, карие, черные. Главное было — Витиня. И, подталкиваемая материнским порывом, она упала перед докторшей на колени.

— Просите чего хотите, только спасите Витиню!

А если бы Сермус тогда ответила: «В уплату отдайте Индулиса»?

Да, бывают минуты, когда мы готовы обещать златые горы, а когда наступает час расплаты... рука наша не подымается, да и как можно отдать то, что неотделимо от тебя самой?

Со стороны могилы ветер доносил обрывки фраз:

— Разрешите мне... митинг... честь... незабываемой коллеги...

Говорят, доктор Сермус совершила тогда нечто похожее на подвиг: отсосала какие-то пленки. Сама могла заболеть и погибнуть. Но ведь это долг врача. Раз уж ты взялся, обязан знать, что́ тебя ожидает и к чему быть готовым.

Индулис сидел возле дочери день и ночь, благо в школе как раз были каникулы. Когда девочка начала поправляться и Алдона заговорила насчет ценного подарка для Анны Сермус, Индулис сказал:

— Она святая. И любой подарок ничтожен.

Странное при этом у него было выражение лица. Он произносил слова своим обычным голосом, находился тут же, рядом с Алдоной, а казалось, будто он витает в ином мире, о существовании которого жене ничего не известно и в который ей, быть может, никогда не будет дозволено вступить.

За сколько лет совместной жизни можно узнать другого человека? Пять? Десять? Двадцать? Неужели и вправду надо съесть этот самый пуд соли?

...«Хотела я пойти на луг зеленый, послушать пение весны...» Чистые, высокие голоса... Это, наверно, те белые сестрички...

Бриедисы пригласили доктора Сермус на семейный ужин. Она вела себя сдержанно. Зазналась? Она как-то таинственно улыбалась. Заговорщически перемигивалась с Витиней. Перед уходом пожелала девочку выслушать.

Индулис не отрываясь следил за каждым движением врача: как она приложила ухо к грудке девочки, как выстукала спинку. Казалось, он даже перестал дышать. Верно, он обожал дочь, однако... в сердце Алдоны поселилась бацилла ревности, которая начала бурно расти в тот поздний вечер, когда она у мужа заметила странное, глупое выражение лица. Он выглядел смущенным подростком после первого поцелуя, отключился от окружающего мира. На вопросы Алдоны отвечал с заминкой и невпопад.

Бацилла росла, и в борьбе с благодарностью ревность начала брать верх.

Впрочем, Индулис ведь и вел себя так, что способствовал стремительному росту ревности. Он, сухарь математик, для которого искусство всегда оставалось бесконечно далеким, теперь усиленно посещал выставки и концерты. И когда Алдона собралась составить ему компанию, он почти со злостью и упреком бросил: «Такого слабого ребенка еще нельзя оставлять одного».

— Я попрошу соседку...

— Успеется... в другой раз... И, видишь ли, я считаю, мы обязаны иногда доставлять радость доктору Сермус.

— Ты что же... в кавалеры к ней нанялся? Сопровождаешь, значит?

— Она меня об этом не просила. Я добровольно.

И муж продолжал уходить из дома один. Алдона слышала, как он обрывал телефон, чтобы с не свойственными ему подхалимскими интонациями в голосе вымаливать какие-то дефицитные билеты. Никогда ранее он этого не делал.

...Снова ветер приносил: «Ее сердце... переполнено состраданием... готовности... помочь людям...»

Наконец Алдона сказала мужу:

— Я сообщу руководству школы. Тебя уволят. Педагоги не должны вести себя аморально.

— Верно. Я и не веду себя так. Вообще, пусть прогоняют. Я уже давно мечтаю о лесах. Хочется поселиться в тайге, охранять, беречь все живое. Увы, поздно я понял, что математика не мое призвание.

— Вот как! И это она успела тебе внушить. Скажи мне откровенно, чего тебе дома не хватает? Куда ты погнался? Чем эта докторша лучше меня? Какой идеал ты в ней нашел?

— Она? Она просто другая. Но вся беда в том, что я ей не нужен. Разве что вместе сходить в музей, на спектакль. Дальше своего порога она меня не пустила.

— Не может быть, нет, нет, не верю! — закричала тогда Алдона.

А на другой день на работе она расплакалась и рассказала товарищам о своей беде. Ее успокаивали. Надавали уйму полезных советов. А воспитательница Марта произнесла твердо, как судебный приговор: «Пригрели змею на груди! А теперь надо принимать меры. Пиши. Пиши всем. Главврачу больницы. Министру здравоохранения. Сначала в Ригу. Потом в Москву. Самым высоким чинам. Потаскуха должна быть наказана».

Что писать, как писать, Алдона толком не знала. Может, просто обратиться к самой Сермус: «Вы негодяйка, воровка, разоряете семью».

Подсказала та же Марта: «Начинай так: ваша коллега такая-то аморальна...»

Она была... образцом... моральной чистоты... самоотверженности...

Сотрудники детского сада теперь стали относиться к Алдоне как к тяжелой больной, которую нужно оберегать и лелеять. «Подумать только, — сочувственно кивали они, — вползает этакая особа к тебе в дом и тихой сапой уводит мужа». Без постоянного соболезнования Алдона уже жить не могла.

...Всю свою... нерастрачен... матер... любовь... заботы... отдава... ла... больным детям...

Как много тут на кладбище женщин! Мамы? Наверно, среди провожающих и те, кто занимался делом товарища Сермус.

Да, Алдона послушалась Марту. Писала жалобы. Ее подгоняло нетерпение. Жажда мести. Ни один ответ не удовлетворял оскорбленную жену; не дождавшись ответа, она уже писала в другую инстанцию. Все выше и выше. Это как-то успокаивало.

Странно, но Индулис никак не