Равноденствие - Даха Тараторина

Служанка промолчала. Позволила мне вывести рыдающую подругу, молча кивнула на приказ и только сильно-сильно сжала губы, когда девушка обернулась на тело в последний раз. Горничная могла бы поклясться, что во взгляде ведьмы не мелькнуло ни крохи сожаления, но она не слишком хорошо разбиралась в людских эмоциях, поэтому тут же выкинула мысль из головы и принялась за уборку. Полагалось придать погибшего земле, отмыть кровь и собрать разбросанные вещи: обрезки верёвки, слетевший башмак, шапку и вывалившуюся из неё бумажку со странной печатью, похожей на королевскую, но с другой закорючкой в самом низу.

Сила. Настоящая, пьянящая, не имеющая ни начала, ни конца, текущая в ветре, оплетающая корнями землю, вспыхивающая солнечным светом, обливающая серебряной лунной прохладой.

Она – во мне.

Она – я.

Слиться, раствориться, стать частью чего-то огромного и бесконечного, самой стать этим огромным и жарким.

Я могу. Я должна.

Только не хватает чего-то. Чего-то важного, нужного, словно вдыхаешь, а воздуха вокруг нет.

Но какое это имеет значение, когда ты – сама Сила? Когда всё подвластно, когда чувствуешь токи магии, знаешь, как заставить целый мир перевернуться, когда способна летать?!

Я летела. По-настоящему, так, как, говорят, могли летать очень немногие ведьмы даже столетие назад.

Метла нестерпимо натирала зад.

Всё бы хорошо, но это – невыносимо. Понятно, почему полёты столь редко встречались даже среди самых сильных волшебниц.

Навьюченная Тварь, крайне недовольная подобным поведением, освобождённая из конюшни путём магического выламывания одной из её стен (перестаралась, виновата), бежала внизу.

Я спустилась к животному, невероятно уставшая, ухватилась за переднюю луку. Разве не это счастье? Разве не это свобода? Стоило ради этого сбежать, бросить всё, что знала. Не хватает лишь какой-то мелочи, чего-то невероятно глупого и доставучего, что горит на самом краю памяти.

Я поморщилась от густого духа конского пота.

– Прости, подруга, не подумала о тебе, – похлопала её по шее. – Давай трусцой до той опушки и отдохнём.

– Пфффф! – презрительно бросила лошадь в ответ, но скорость снизила.

Опушка словно нарочно меня ждала: чистая, ровная, без единого кострища, хотя и наверняка приманивающая путников. Зелёный ковёр невысокой, едва прикрывающей щиколотки, мягкой поросли огибал ледяной ручей, из которого мы не побрезговали напиться: я вдоволь, а Скотина немного, чтоб не опиться после работы.

«Ну и кто здесь скотина?», – говорил весь её укоризненный вид.

– Ничем не могу помочь, – пожала я плечами, шагом водя её по поляне. – С меня половина оставшегося хлеба за труды.

Гадина недоверчиво фыркнула: «знаем мы твои половины, небось опять самую краюху отдашь».

– С-с-с-с! – я затрясла обожжённой рукой: браслет, прощальный подарок Айн, решил разогреться, как железный, и впиться в запястье.

Тонкая лента нитей ожила, принялась извиваться и резать кожу, нетерпеливо дёргалась.

– Да чего тебе надо?!

Тварь недоумённо покосилась: откуда бы взяться поводу для ругани? Кажется, на этот раз она вела себя удивительно покладисто, а морду в сумку с провиантом сунула совершенно незаметно.

Я принялась стаскивать проклятое украшение, но оно, как нарочно, ускользало и прижималось к руке так плотно, что не подцепить; попыталась порвать – и тут же с шипением сунула в рот обожжённый палец. Затрясла ладонью и, как ужаленная, забегала по поляне: ну как удастся убежать от собственной руки?

Вверх-вниз-вправо-влево!

Ай! Что ж так больно-то?!

Жгло нестерпимо, всё сильнее, сильнее… Ещё немного, и я бы начала отгрызать конечность.

А потом боль замерла.

Так же внезапно, как и появилась: затаилась, свернулась невидимым колдовским клубком, спряталась среди узлов и переплетений. Поскорее снять гоблинов подарок! Никак! Стоило сдвинуться хоть на шаг, браслет снова оживал, кусачим сторожем не пуская с места.

Я осторожно, прощупывая мыском границы невидимой тюрьмы, попыталась вернуться к стоянке. Браслет требовал идти к деревьям, под самые раскидистые кроны дубов, жалил, как только я норовила свернуть с пути, следил.

– Значит, в лес? – поинтересовалась я у него.

Тот не ответил болезненным уколом, а значит, согласился.

Айн оказалась права: мимо дороги в ковен я бы точно не проскочила.

Дубки сменялись дубами, те – дубищами, а они – настоящими исполинами. Лес темнел неясной тайной, приглашал в чащу, шутливо выхватывая солнечными лучами слишком правильные для непроходимого дубняка узоры. Морщинистые стволы темнели трискелями и узелками, так похожими на те, что сплетали мой браслет, листья шелестели потустороннюю песнь, понять и подхватить которую могли разве что фейри, ветки звенели, струнами подыгрывая, усыпляя, завораживая…

Тьма перестала глодать испугом, холодом подниматься к ногам и царапаться в животе. Она веяла тайной. Звала, предлагала разгадать загадку, прислушаться к мелодии, нырнуть в манящий прохладой омут в жаркий летний день.

Браслет вёл, уже не кусая жаром, а касаясь нежным теплом, лишь слегка направляя. Но меня и требовалось уже вести: ноги сами двигались, переносили через овражки, перелезали падуны, скакали по чавкающим кочкам в болотистых низинах, помогали увернуться от протянувшейся через незримую тропу паутинку, перескочить через любопытного лягушонка.

Дубовая роща приглашала гостью в самое сердце. И гостья шла, не допуская мысли, что может угодить в капкан.

Я и не заметила, когда неразличимая, едва угадывающаяся стёжка превратилась в аккуратную дорожку, не зарастающую травой, не зарешётчатую прутьями. Дубы-исполины шуршали где-то высоко-высоко, а вьющийся по их стволам хмель сворачивался забытыми рунами, скрещивал пальцы, прорастая настоящим коридором, лазом, ходом для избранных в зачарованную темноту: рискнёшь ли пройти? Не испугаешься? Назовёшься достойной?

Я шла, оглаживая пальцами шелковистые листья, и те словно отвечали, прижимались нежными лицами к коже, прося толику тепла. Что ждёт меня на той стороне? Смерть? Или сама жизнь?

И нечего пенять на браслет! Он забытой верёвочкой свисал с запястья, не заставляя продолжать путь и не причиняя боли. Меня вёл не он, и даже не магия, сквозившая в каждой ветке, каждом звуке странного леса.

Любопытство. Только и всего. И, может быть, собственная дурость. Но в этом я тогда ещё точно не была готова сознаться.

– Кого же такого важного ты потеряла, что пришла искать его сюда, юная ведьмочка?

Она стояла, опираясь плечом о тело огромного, кажется, выше неба, дерева, мягко, по-матерински улыбалась, глядя сквозь пришелицу в глубину бора, и рассеянно переплетала невозможную, в руку толщиной, льняную косу. А у её ног, невесть откуда взявшийся в гуще леса крутился шустрый рыжий козлик с застывшим виноватым выражением на морде.