На взлет идут штрафные батальоны. Со Второй Мировой - на Первую Галактическую - Олег Таругин

– Тридцать четыре, дед.

– А мне ведь куда как меньше… внучек Вот ведь как бывает… Четыре года назад это все было. По моим меркам. В сорок втором в училище попал, а в сорок четвертом – сюда вот. Жива, значит, Дарьюшка осталась, раз ты на свете появился…

– Сын у нее родился, – негромко ответил военврач. – Весной сорок первого. В апреле.

Майор молчал, положив кулаки с побелевшими от напряжения костяшками на стол.

– Я когда генетические карты учился составлять, заинтересовался генеалогией. Даша Карпова ее звали. Умерла в девятьсот восемьдесят девятом от рака. Тысяча девятьсот, разумеется. Замуж так и не вышла. Сына ее звали, как и тебя, Виталием. Вот он и стал первым врачом в нашей семье. Занимался онкологией. Когда в двадцать втором веке открыли лекарство от рака, пользовались и его наработками.

– Значит, я с войны не вернулся?

– Не вернулся…

Комбат Крупенников тяжело застонал, все сильнее вдавливая кулаки в поверхность стола.

Военврач Крупенников поднялся, подошел к встроенному в переборку медицинскому шкафу и налил ему и себе разведенного спирта.

– За бабушку…

– За Дарьюшку… Могила ее сохранилась?

– Нет… Извини, дед…

– Я понимаю, внук… Впрочем, моей могилы ТАМ тоже нет.

Потом они долго и молча пили.

Так пить умеют только три категории людей – военные, медики и писатели. Молча, без тостов – и не пьянея. Тем более, если военный – далекий предок, а медик – его далекий потомок Дед и внук Причем последний – на десять лет старше.

Такие вот парадоксы времени…

И совершенно не важно, что между ними стоят поколения и поколения. Они могли бы называть друг друга не «дед» и «внук», а «отец» и «сын». И это ничего б не изменило в их отношениях. Давший жизнь – это отец, жизнь принявший – это сын. Остальное – излишества. Десятки, сотни людей старались ради того, чтоб в данной точке времени и пространства встретились два человека. Здесь и сейчас – это аккумулирование усилий предков, живших ради этой встречи. И ты стараешься жить, чтобы твои сыновья и дочери в далеком и глубоком будущем точно так же встретились друг с другом. И дали бы новую жизнь… И так без конца…

– А у меня тоже не было отца. Нет, конечно, он был, если я есть, только вот я его не знаю. Он погиб до моего рождения. Мать говорила, что не выдержала противометеоритная защита. Когда я был подростком, никак не мог никак простить ему, что он бросил мать одну и отправился в Космос. Мне казалось, что он мог бы подождать, пока родители не получат меня в Родильном Центре. Мог бы подождать, пока не возьмет на руки меня и не научит первому слову и первому шагу. Я его ненавидел. Мертвого ненавидел, представляешь? Уже потом, став взрослым, я понял его. Работа – это работа, особенно, если это настоящая мужская работа. Это как первая любовь, которую ты биологически не можешь предать. Тем более, подвернулся хороший контракт, нужно было провести грузовое судно через пояс астероидов. Там как раз располагалась воронка выхода из гиперпространства. Отец служил судовым врачом. За деньги, полученные за этот контракт, мы могли бы год жить, не работая. Но так не получилось. Подробности рассказывать долго… Знаешь, что самое удивительное? У него тоже нет могилы. Его могила – это всё небо. Мне говорили, что у тебя такая же фамилия, но я как-то не придал этому значения. Мало ли однофамильцев в космосе? Я всегда мечтал, чтобы у меня был отец… И вот… Нашел… Ничего, что я тебя назвал отцом?

– Ничего… сын. Все нормально. Ты прости, что нам не удалось сразу же с тобой встретиться, еще там, на Земле. Веришь ли, не было ни одной свободной минуты. Слишком быстро все произошло…

– Конечно, верю, отец. Я все понимаю.

– Вик, а… мама жива?

– Да.

– Я хотел бы познакомиться с ней.

– Ты очень похож на отца, папа.

Комбат кивнул. Помолчал. И спросил:

– А фото… то есть голокарточка есть?

– Конечно.

Крупенников-младший коснулся клавиши комма.

– Смотри, бать.

На захламленном бумагами, рюмками, остатками наскоро сделанных бутербродов столе появилось голографическое изображение женщины. Изображение внезапно шевельнулось, подняло руку и погрозило пальцем:

– Вик! Много не пей!

После чего замерло.

Доктор криво улыбнулся и шепнул:

– Не буду, мама.

А Крупенников-старший вдруг застыл, пораженный. Рот его наполнился тягучей слюной, в горле неожиданно пересохло.

– Красивая у меня мама, правда? – грустно улыбнулся Вик

– Да… Очень… Как Дарьюшка…

Вик с изумлением посмотрел на майора:

– Папа?

– Сын… Я это… Пойду… Дела…

– Батя…

– Служба, сын. Нас ждут великие дела, и мне надо быть готовым к ним. Мы еще увидимся. Мы теперь будем вместе, сын…

Пошатываясь, он встал. Не от алкоголя, нет. От другого.

И уже у двери обернулся, тяжело дыша, спросив:

– Как зовут твою маму?

На этот раз смутился младший:

– Дарья….

Хорошо, что пневматическими дверями в каюте нельзя хлопать. Иначе бы комбат обязательно хлопнул. И разбудил храпящего Харченко.

В ушах шумело. И тоже не от алкоголя. Комбат лег на свою койку, положив руки под голову.

«Так не бывает», – думал он.

Так не бывает, и быть не должно. Сердце билось, как птица о клетку. Грудную клетку. Так не бывает, потому что так быть не может. Вся теория статистики кричит – этого НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! Но вот может же? И что теперь делать? Ей уже далеко за пятьдесят, а тебе – меньше тридцати. За ней – чудеса омолаживающей медицины, за тобой – высасывающая силы и жизнь война. Ты – седеющий старик, который ничего не умеет, кроме как убивать. Она красивая и молодая женщина, ждущая не тебя, а своего погибшего мужа. Твоего далекого потомка.

Нет… Война проще, чем жизнь.

И как жить дальше? Как жить, если ты снова увидел ЕЕ?

Видимо, последние слова майор Крупенников произнес вслух. Потому как Харченко приподнял всклокоченную голову и сонно пробормотал:

– Как быть, как быть… Тоже мне, Гамлет! Виталь, давай сначала этих самых ушлепков ликвидируем, а потом уже своими личными делами будем заниматься, хорошо? Иди, спи…

Крупенников молча согласился с ним.

Но уснул только под корабельное утро, ничем не отличимое от ночи, когда до подъема осталось меньше часа.

И перед самым подъемом, в сладкой предутренней дремоте, к нему приходила его Дарьюшка, почему-то в скафандре и со штурмовой винтовкой в руках. Подняв забрало шлема, она грустно смотрела на него, и в глазах ее читалось: