На суше и на море - Дмитрий Романтовский

– Невестка говорила, что он обещал вернуться, – с надеждой возразил Рача, протягивая оловянную кружку.

* * *

Несколько слов о дальнейшей судьбе героев реальности «Земля-067»…

Пани Влада расписалась в мэрии с Акукой Рачей ровно через неделю, в тот же день, когда Гарри торжественно повесил Брейка. На интернациональной свадьбе гулял весь город. Польские, ирландские, итальянские, еврейские, немецкие и прочие песни не смолкали до утра. Какой-то неизвестный заезжий мужик даже сплясал камаринскую, но пока Пшимановский пытался пробиться к танцору сквозь толпу, тот уже исчез.

Зять Пшимановского Акука тайком от горожан и своего папаши припер тестю мешок золотых самородков Маккены из каньона Смерча Зилиуса, и хмурый шляхтич наконец осуществил свою Великую американскую мечту: вернулся с семьей в родную Польшу. Предъявив фамильные документы с гербом и выкупив за гроши свое родовое поместье у русского генерал-губернатора, пан Пшимановский зажил скромной жизнью околичного шляхтича, держал пасеку, гнал самогон, варил меды и до конца жизни рассылал по тамошней Российской империи запросы о поисках пана Муромского, пана Батырбековского и пана Джоповски.

Положительного ответа от имперской бюрократии он не дождался, но за три года до смерти получил посылку: фанерный ящик, набитый корчагами с медовухой, бутылками неизвестной водки и завернутым в хрустящую серебристую бумагу фунтом вяленой конины. Письма в посылке не было, но пан Пшимановский был счастлив, что старые друзья его не забыли.

Акука – по письменной протекции Батыра – поступил в Московский государственный университет имени Михайлы Ломоносова и закончил его, прослушав курс лекций по истории человечества, естествознанию и политической разведке. По распределению он попал в Вену, где дослужился до первого заместителя российского консула, а по выходе на пенсию обосновался в Варшаве, где основал Музей истории вымирающих народов. Влада сделала неплохую карьеру модели и позировала лучшим художникам. С Акукой она развелась. Детей у них не было.

Патрик на общественных началах работал скромным библиотекарем несколько месяцев, пока его единственная лошадь Барахло не разродилась двумя прекрасными жеребятами неизвестной породы. Ирландец распродал библиотеку, занялся разведением лошадей и через несколько лет стал миллионером.

В семье не без урода: деньги Патрика не испортили, тем более что большую часть доходов он переводил в Европу на валютный счет ИРА – Ирландской республиканской армии. Приятель Патрика оставался с земляком до конца жизни, имя его так и осталось неизвестным.

Сильвио Корлеоне под крышей шерифа Гарри выбился в крупнейшие поставщики оливок в штате. Позднее Сильвио переехал в Чикаго, где его след потерялся. Славный итальянец принес своей новой родине немалую пользу.

Юный Давид Кацман, открыв банк, через год прогорел, открыл еще один, опять прогорел, но, в конце концов, вспомнив завет бека: «лучше меньше, да лучше», переехал в Новый Орлеан, добился своего и разбогател. Спустя пятнадцать лет после вышеописанных событий богоугодные учреждения города Бердичева получили и успешно разворовали крупные пожертвования от неизвестного дарителя.

Гарри переизбирался шерифом еще два раза, затем переехал в Вашингтон, где и осел, зарабатывая на жизнь журналистикой. От скуки он занялся политикой, баллотировался в мэры, но не преуспел.

Что касается всех остальных питсдаунцев, то, переименовав свой город после пожара в Нью-Питс-таун, они жили счастливо и умерли в один день, а именно 4 июля 1843 года, когда от непотушенной Рокстоном VIII сигареты взорвался его завод нитроглицерина, работавший по правительственному заказу.

Судьба городского священника преподобного Муна и подслеповатого пьяницы дядюшки Тома неизвестна.

* * *

Заскочив в аул к беку, Илья, Батыр, Олаф и Лева долго там не задержались. Выставленное радушной родней бека угощение осталось практически нетронутым: настроение у соратников было тяжелое.

Лева Задов никак не мог простить неожиданной, как он полагал, измены своей возлюбленной. Он хныкал, жаловался, что никто его не любит, и даже пару раз симулировал суицид: вскрывал вены палкой вяленой конской колбасы, которую незаметно для себя и съедал.

Мрачный Олаф, утешавший Леву сакраментальной частушкой «Все бабы – бабы, мир – чудак, болейте, братцы, за „Спартак“, не был услышан: одессит, еще в детстве изменивший родному „Черноморцу“, последние полвека болел за „Динамо“.

– Не грусти, берсерк, – успокаивающе хлопал Левку по плечу Рыжая Борода. – Все устаканится.

– Может быть, – покорно соглашался Лева, но с наслаждением продолжал бередить и выставлять напоказ свои глубокие душевные раны, пока вышедший из себя Илья не посоветовал ему заткнуться.

Бек тоже едва ковырялся в плове. Во-первых, он от пуза наелся в гостях у апачей. Во-вторых, несмотря на свое восточное спокойствие и природную меланхолию, он глубоко переживал за Илью и загадочное невыполненное задание, порученное его другу.

Плохой аппетит был и у Муромца, поэтому, запив бурдюком кумыса обглоданную до костей баранью тушу, он уже через два часа вяло скомандовал «Подъем!» – и, придерживая треснувшую на животе кольчугу, тяжело побрел к карусели.

Карусель грустно сыграла «Сагу о степном аксакале», и легкий смерч, промчавшийся над долиной, унес четверку друзей к уже близкому и неотвратимому разбору полетов.

– Влипли, – заметил бек, когда карусель в непривычной тишине заметалась над островом, примеряясь к посадочной площадке. Во время торможения Батыр сумел разглядеть, что на пирсе собралась внушительного вида толпа, а на плацу перед лагерем стоит деревянное сооружение, напоминающее эшафот.

– Секир-башка, – вздохнул бек.

– А может, того, – мрачно предложил Лева, – спрячемся где-нибудь в кустах, отсидимся часок-другой? Я вам недорассказал, как со мной Владка обошлась…

– Нет, – твердо возразил Илья. – Семь бед – один ответ. Пристегнуть ремни… То есть, эта… Держись крепче.

Карусель заскрипела шестеренками, стремительно понеслась и, мягко погрузившись в песок, начала сбавлять обороты.

И грянул марш.

Из репродуктора полились хватающие за сердце, сначала тихие, а потом все более твердые и решительные слова:

День Победы…

Как он был от нас далек!

Как в костре потухшем таял уголек…

От толпы встречающих отделился Баранов в форме, при кортике и полном параде, а также сияющий Хохел в неуставных вышитых погонах прапорщика. Запрыгнув на помост еще не остановившейся толком карусели, они подхватили под руки Олафа, тут же увлекли его на землю и в окружении гомонящих коллег повели в отряд. На Илью Баранов даже не глянул.

У карусели остался один лишь Скуратов.

– Пять секунд опоздания, – весело заметил Малюта, пожимая руку Илье и приветствуя Батыра с Левой. – Встречный ветер?