В субботу вечером, в воскресенье утром - Алан Силлитоу

В какой-то момент между двумя ударами ему показалось, что все это происходит во сне. Ему пока удавалось держать их на расстоянии, он слышал ругательства, угрозы и прерывистое хриплое дыхание, которое опаляло его всякий раз, когда он отбрасывал их назад. Судя по изощренности ругательств одного из противников, пульсирующей боли в суставе руки и рези в костяшках пальцев, он только что нанес самый мощный удар за весь этот вечер. После этого ему показалось, что они уходят. Но никто никуда не уходил. Он почувствовал удар в грудь, затем еще один, ответил выпадом в живот и, свободной рукой, в голову. Его пытались оттащить от стены. Боковой удар в зубы развернул его вокруг собственной оси, и земля вздыбилась, чтобы врезаться ему в плечо. Падая, он ответил ударом на удар, освободил вторую руку, ткнул костяшками пальцев в глаза кому-то из двоих и вновь встал на ноги. Они тащили его куда-то в сторону, он отбивался, стараясь не запутаться головой в кустах. Его тянули за волосы назад, а он стиснул пальцами чье-то горло. С дороги донесся сигнал автомобиля, и не успел еще стихнуть его скрежещущий звук, как от очередного удара Артур на миг потерял сознание.

Ножи и стрелы впились во все части его тела. Они хотят убить меня, смутно подумал он и попытался распрямиться, но его вновь швырнули на землю. Он лежал, подтянув ноги к подбородку. На его плотной одежде остались следы подошв их тяжелых башмаков. Им показалось, будто кто-то приближается, и они ушли.

Злость помогла ему встать на ноги. Чувствуя сильное головокружение, он схватился за стену и, заметив, что в некоторых местах штукатурка осыпалась, и цепляясь ногтями за острые края, сумел распрямиться. Он ощупал лицо и попытался двинуться вперед, думая о мести и не желая знать, заслужил ли он поражение в этой схватке. Самым большим его желанием было как можно скорее вернуться в «Белую лошадь» и успеть выпить до закрытия двойное виски. Он ощупал карманы пальто: бумажник оказался на месте. И тут в голову ему ударила боль. Мир вокруг него оставался зловеще-багровым, кирпичи и брусчатка бледно светились во тьме, ощетиниваясь злобой и болью, стоило ему попробовать прикоснуться к ним. Он медленно добрел до бокового входа в «Белую лошадь». Посмотрел на часы, но они были разбиты, стрелки согнулись на девять тридцать. «Семь фунтов псу под хвост», — подумал он, направляясь в туалет. Там, при тусклом свете лампочки, повернул кран, вымылся холодной водой, промочил носовой платок и принялся стирать с лица грязь и кровь. Два боковых зуба шатались. Сполоснув носовой поток, он полез в карман за расческой. Она оказалась сломана, и он выбросил ее, плеснул водой на волосы и пригладил их ладонью. Он мало что соображал от боли, которая обожгла и лицо, когда он наклонился, чтобы стереть пыль с ботинок.

Толкнув дверь, ведущую в бар, Артур поднял воротник пальто, подошел к стойке и заказал двойное виски. Освещение было слишком ярким, лампы, подобно огромному магниту, притягивали воздух и закачивали в череп, делая его в несколько раз больше, заставляли щуриться настолько, что вокруг ничего не было видно. Виски обожгло все внутренности, и он уже собирался заказать еще одну порцию, гадая, почему это никто не видит стекающей у него по лицу крови, как кто-то прикоснулся к его локтю. Он обернулся и увидел Дорин.

— Привет, цыпленок, — улыбнулся он.

— О господи, — ахнула она, — что это с тобой такое, Артур? Вид у тебя кошмарный.

— Ты как здесь появилась? — Артур пропустил ее вопрос мимо ушей.

— Была в гостях у сестры и зятя, а потом мы пошли сюда выпить по рюмочке. Вон они сидят.

Но Артур не последовал взглядом за ее пальцем, и она снова повернулась к нему.

— И все же, что стряслось? Что у тебя с лицом? Как?..

Слова ее растворились в воздухе, и, с застывшей на лице ухмылкой, он, уже в бессознательном состоянии, соскользнул с табурета, чувствуя, как мир наступает своими гигантскими башмаками ему на голову, отрывает от света и тащит куда-то вниз, в темноту грязного, заплеванного, покрытого опилками пола.

Он лежал, отрешенный и безучастный ко всему, потом, приподнявшись лишь затем, чтобы поправить подушку, посмотрел, не узнавая, на розовые обои на стенах своей спальни и снова откинулся назад, чтобы забыть во сне обо всех своих бедах. Проснувшись, он жадно накинулся на еду, что мать поставила на стул рядом с кроватью. Ее вопрос, что случилось и почему он целыми днями валяется вытянув ноги, только обозлил его.

— Мне плохо, — буркнул он.

— В таком случае давай я вызову тебе врача.

— Плохо, но не настолько.

Жив он или умер — ему было, в общем, все равно. Колеса переменчивой судьбы, упрямо прокладывающие путь и оставляющие глубокую колею в его сознании, еще недостаточно обнаружили свое направление, чтобы решить, что лучше. Он уставился на розовое пятно обоев над камином, угнетаемый стучащей в висок и не находящей слов для выражения мыслью. Ему казалось, что он сходит с ума. Он слышал доносящийся снизу звон посуды, глухое урчание фабричных машин в конце квартала, шаги прохожих, возгласы детей, играющих под уличными фонарями, гул проплывающего низко над крышами домов самолета, наминающий игру астматика на гребенке через папиросную бумагу, — но все это было лишено какого-либо смысла, все смутно сливалось в некий единый мир подземелья, перекатывающийся через черное облако его тоски. Он твердил себе, что скоро вернется на работу, а вечерами будет ходить в паб или кино; сядет в автобус, идущий в город, а там пройдется по «Вулворту», присматриваясь, что бы такого купить на Рождество, но ничто не могло вывести его из полудремы, в которой он пребывал последние три дня.

Эти дни казались сотней лет, и все их Гусиные ярмарки, Ночные фейерверки и Рождества прокатывались по нему и впивались в тело, как раскаленное железо в камере пыток. Отрываясь от созерцания обоев, он снова проваливался в сон, в котором ему являлись страшные, но не запоминающиеся видения, а потом просыпался, и нагло ухмыляющийся диск дешевых настенных часов говорил ему, что спал он всего две минуты. Он понимал всю бесполезность борьбы с холодной тяжестью своей безымянной болезни, как и вопросов, откуда и почему она появилась. Он и не спрашивал, полагая, что она как-то связана с его поражением в борьбе с армейскими, а об этом он предпочитал особо не задумываться. Он не спрашивал себя, потому ли оказался в столь плачевном положении, что не имел права любить двух женщин, или потому, что эти двое представляли собой закон клыка и когтя во всей его наготе, закон, на котором основываются все остальные законы, закон и порядок, против которого он боролся всю свою жизнь, но так бездумно и беспорядочно, что не проиграть просто не мог. Все эти вопросы прозвучат позже. А сейчас простой факт состоял в том, что двое армейских в конце концов его достали — в чем он не сомневался с самого начала, — достали и превзошли на поле боя в джунглях.

Он поел, но курить не стал, как не бросился и в волнующуюся поверхность озера и водоворот своего сознания. Да у него и желания такого не было, он просто ждал, сам о том не догадываясь, когда поток иссякнет и волны вынесут его на песчаный берег целым и невредимым, исцеленным от мозговых колик, готовым продолжать жизнь с того места, где она оборвалась. Боль таилась в каждой клетке его организма, в каждой — своя, особенная боль, и в тот момент, когда отчаяние прошло, он понял, что именно оно стало той анестезией, которая позволила ему выдержать реальную острую боль, заставившую его проваляться в постели еще неделю.