Воссоединение - Эми Сильвер

Март 1996 г.

Самолет резко швырнуло влево, и Конор почувствовал, как екнуло сердце. Вцепившись в подлокотники и опустив голову, он прислушивался к изменениям в шуме мотора. Он бросил взгляд влево; сидящая сбоку от него женщина средних лет ободряюще ему улыбнулась. Он не боялся летать. Он никогда не боялся летать. Теперь же его переполнял ужас.

– Всего лишь небольшая турбулентность, – сказала ему женщина. Он кивнул и улыбнулся, почувствовав себя дураком.

Он и был дураком. Ему ни в коем случае не следовало вот так уходить. У него перед глазами до сих пор стояла картина, как она сидит на постели, протягивая к нему руку, зная, что, даже если он рассердится, даже если они сильно поссорятся, он не уйдет вот так, толком не попрощавшись, не поцеловав ее. Он видел, как изменилось выражение ее лица, когда он повернулся, чтобы идти, когда она поняла, что он вот так уходит. Конор до сих пор видел ее боль и чувствовал себя отвратительно.

Если этот самолет упадет в ледяное Ирландское море, он никогда не получит шанса попросить у нее прощения.

Все это началось за ужином. Он собирал вещи для поездки в Ирландию. На сей раз она должна была продлиться неделю, а не уик-энд, как обычно, он должен был помочь с ремонтом в доме своего брата. В последнее время он часто туда ездил и знал, что Джен этому не очень рада, особенно с тех пор, как Дэн от них съехал. Ей было тоскливо одной в квартире. Все были заняты в последнее время, и друзья уже не так часто виделись.

Они с Джен планировали пойти куда-нибудь поужинать, но он устал просто как собака, всю неделю работал допоздна, поэтому предложил заказать еду на дом. Джен не возражала или, во всяком случае, сказала, что не возражает. Ей хотелось карри, но Конор мечтал о пицце. Это было простое, банальное дело – выбор меню. Они немного поспорили, и потом Джен сказала: ладно, хорошо, пицца так пицца, и пошла вниз звонить.

После этого все должно было успокоиться, это ведь пустяк. Только когда пиццу доставили, она села с тарелкой на коленях, откусила кусочек и отставила тарелку. Лицо ее было твердым, как гранит, зубы стиснуты. Она злилась. Это было глупо. Он так и сказал.

– Ради всего святого, Джен, ты хочешь, чтобы я позвонил и заказал тебе бирьяни?[25] Этого ты хочешь? Давай закажу! Черт, лучше так, чем сидеть и смотреть на твое выражение лица.

– Просто забудь об этом, хорошо? – сказала она, встала и отнесла тарелку в кухню. Там она встала возле кухонной стойки, спиной к нему, как если бы ей было невыносимо на него смотреть.

– Как я могу забыть, когда ты вот так стоишь? У тебя аж пар из ушей валит! – Он рассмеялся. – Ты ведешь себя смехотворно, Джен, это всего лишь какая-то пицца.

Она развернулась и посмотрела на него, в глазах ее был настоящий ад, и он пожалел, что засмеялся.

– Дело не в чертовой пицце! – завопила она, и он пригнулся, потому что кусок этого продукта-виновника полетел в него. Кусок приземлился прямо томатным соусом на диван. Он почувствовал, что лишился дара речи; он был потрясен, он никогда не видел, чтобы она так себя вела, так вздорно, так по-детски.

– Господи, Джен, какая муха тебя укусила?

И тогда она разразилась слезами, отчего он по-настоящему вышел из себя. Он терпеть не мог, когда девушки так поступали: вели себя вздорно, а затем плакали, чтобы тебя уесть. Такое поведение было свойственно Лайле, но не Джен. Он прошел мимо нее в кухню, не прикоснувшись к ней и не попытавшись ее утешить, взял со стойки тряпку и вернулся в комнату, чтобы убрать беспорядок.

– Дело не в пицце, – всхлипывала она, – дело не в этом.

– Хорошо, тогда в чем, скажи на милость, – пробормотал он, яростно пытаясь отчистить пятно на диване и только втирая грязь в ткань. – Я не умею читать чужие мысли, черт возьми.

И тогда она разразилась этой невероятной тирадой; это взялось неизвестно откуда, он с трудом верил своим ушам.

– Дело в тебе, – кричала она. – Ты всегда все делаешь по-своему. О чем бы ни шла речь: о том ли, что мы будем есть на ужин, или где мы будем проводить Рождество, когда и где мы будем путешествовать, когда поженимся, сколько чертовых детей заведем. Все это решаешь ты. У меня такое чувство, что я больше ничем не управляю. Я чувствую себя твоей проклятой женой! – Она выплюнула в него последнее слово, в гневе выскочила из комнаты и бросилась вверх по лестнице, а потом скрылась в спальне, изо всех сил хлопнув дверью.

Он остался сидеть, ошеломленный. Дело было не просто в несправедливости, дело было в злобности. Его проклятой женой? Она чувствует себя его проклятой женой? Как будто это было что-то мерзкое. Он взял свою тарелку с недоеденным куском пиццы, трясущимися руками отнес ее на кухню и там выбросил пиццу в мусорное ведро. Ему просто кусок не лез в горло. Он постоял там некоторое время, вцепившись руками в кухонную стойку, чувствуя, как его потрясение превращается в гнев.

Он стремительно бросился вверх по лестнице и распахнул дверь спальни, так что дверная ручка врезалась в стену. Она сидела на кровати, глядя в окно. Она не повернула головы, даже не вздрогнула.

– Я думал, что ты хочешь быть моей проклятой женой, – сказал он, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал негромко и ровно. – Я думал, что ты хочешь иметь от меня чертовых детей. Я думал, что ты хочешь меня, хочешь быть со мной, хочешь за меня замуж. А теперь ты говоришь об этом как о тюремном заключении. – Она ничего не ответила и вновь даже не повернулась. Повисло молчание. Но пока он стоял там, в дверях, положив руку на дверной косяк, стараясь успокоиться, он почувствовал, как гнев спадает и его охватывает отчаянная грусть. Почувствовал страх. – Ты меня больше не любишь, Джен? – спросил он, но ему было страшно услышать ответ, поэтому он поспешно развернулся и закрыл за собой дверь. Схватил в холле куртку и вышел из дому.

Когда он вернулся домой после закрытия пабов, она была уже в постели. Ее глаза были закрыты, но он знал наверняка, что она не спит. Он забрался в постель и лег рядом с ней, не сводя глаз с крошечной родинки между ее бледными лопатками, которую так любил целовать. Он хотел, чтобы она повернулась к нему, обвила его руками, извинилась. Но она этого не сделала. В конце концов он уснул.

Он встал рано, чтобы закончить упаковываться; в девять ему нужно было быть в аэропорту Гатвик. Он принес Джен чашку чаю, поставил на прикроватную тумбочку. Глаза ее оставались закрытыми. Когда ему пришла пора уходить, он долго стоял в дверях, точь-в-точь как накануне, когда задал ей вопрос, на который она не ответила.

– Мне надо идти, – сказал он, и она рывком села в кровати.

– Конор, – тихо сказала она, – пожалуйста, прости. Подожди уходить. Мне очень жаль. Мне так жаль. Я просто почувствовала…

– Я опоздаю на самолет, – резко оборвал он ее. Конор был раздражен, потому что она знала, что он должен идти, и если она хотела поговорить, если действительно хотела с ним помириться, она могла сделать это раньше.