Жажда боли - Эндрю Миллер

Ежели вы желаете подтвердить свое участие, то я прошу вас приехать в Лондон, как только позволят вам ваши дела, ибо предполагается, что путешествие состоится до исхода этого года.

Был бы я помоложе, то и сам бы поддался искушению участвовать в сем предприятии. Риск довольно значителен, но и награда обещает быть весьма щедрой.

Ваш покорный слуга и проч.

Фодергилл.

На следующей неделе Джеймс уже в Лондоне, в саду у Фодергилла. От недавних побоев не осталось и следа. На нем камзол великолепной материи, волосы спрятаны под парик, новый, дорогой и слегка надушенный. Хотя вполне вероятно, что Фодергилл слышал про историю с Манроу и, может быть, именно она подтолкнула его написать Джеймсу, но сейчас в беседе не звучит никаких неприятных намеков, никаких поползновений усомниться в моральных качествах кандидата. Джеймс подробно излагает свою методу использования для прививки зараженного ланцета. Фодергилл одобрительно кивает. Они пьют вино на скамье под цветущей вишней. Провозглашают тост за императрицу.

— Какое приключение вас ждет, мистер Дайер! — восклицает Фодергилл.

Ужинают вместе со всей семьей, блюда совсем простые, за окном виден закат. Дочь Фодергилла заливается краской от того, как ее рассматривает этот красавец Джеймс — точно она лежит перед ним на операционном столе.

После ужина Фодергилл ведет Джеймса на второй этаж в комнату, где полно чучел птиц, испуганно глядящих со стен, костей и окаменелостей, засушенных бабочек с крыльями, точно вырезанными кусочками шелка.

— Прошу сюда, — говорит Фодергилл. Рядом со столом стоит бочка. Когда он снимает крышку, воздух вокруг наполняется сладковато-горьким запахом табака.

— Мой агент в Северной Америке, мистер Саммз, упаковывает свои охотничьи трофеи в табачную пыль. Это привезли вчера на невольничьем судне из Чарлстона. Пожалуйста, придержите мне рукава.

Фодергилл запускает руки в табак и извлекает оттуда какое-то существо, еле видное в тусклом свете комнаты.

— Что это, сударь? — спрашивает Джеймс.

— Mephitis mephitis, — отвечает Фодергилл, с нежностью поднимая его повыше. — Вонючка. Обыкновенный скунс.

Дома в Гранд-Пэрэйд проданы. Один куплен актером, другой капитаном в отставке Ост-Индской компании. На дворе июль. Последняя неделя, которую Джеймс проводит в Бате. У реки собралась толпа. Там, над лужайкой для игры в шары и Оранж-Гроув, круто натянут канат, который прикреплен одним концом к восточной башне аббатства. Подойдя поближе, Джеймс встает позади собравшихся зрителей. Все глядят вверх на башню. Маленькая фигурка на канате делает какие-то движения, ложится грудью на доску, похожую на нагрудник кирасы, еле-еле удерживая равновесие. Кто-то кричит: «Едет! Едет!», и вдруг человечек летит, несется вниз по канату, а позади от трения доски о канат развевается шлейф дыма. Пистолетный выстрел, пронзительный звук трубы, отдающийся эхом среди холмов. В своем стремительном полете фигура напоминает падучую звезду, ангела, низвергнутого с небес. Изумительно! Потрясающе!

Толпа разражается криками. Джеймса проталкивают вперед, и вот он уже выглядывает из-за плеч зевак, ближе всех стоящих к тому месту, где нижний конец каната прикреплен к специально воздвигнутому помосту. Он видит человека, маленького и хрящеватого, одетого в залатанный кафтан, а рядом с ним, все еще с трубой в руке и слезящимися от ветра глазами, девушку лет четырнадцати-пятнадцати, судя по всему, его дочь. Женщина, стоящая в толпе рядом с Джеймсом, говорит:

— Это она летела. Совсем молоденькая, правда? Молоденькая и веселая.

Он разглядывает девушку. Она смеется, как будто это самый счастливый момент в ее жизни. Глядит в толпу, на секунду встречается глазами с Джеймсом. Какое у нее лицо! Какая сумасшедшая радость в глазах!

Джеймс протискивается назад, выбирается из толпы и идет, отяжелевший, как труп, в сторону Оранж-Гроув. Он не понимает, что его так расстроило. Это же всего лишь цирковой номер, отражающий страсть к полетам, охватившую нынче всю страну. Развлечение для толпы. Войдя в притихший дом, он поднимается в свою комнату. Она всегда была пустой, зеленой и пустой. А теперь кажется еще пустыннее. Подойдя к зеркалу, он проводит по нему рукой. Что это за лицо? Жив ли он? Что значит быть живым? Что чувствовала та девушка и чего не чувствует он?

Джеймс поправляет шейный платок. Холодные, проворные пальцы. Он думает о России, о России, о России…

Его преподобие Дж. Лестрейд

к леди Хэллам

Париж, октября в 22-й день 1767 года

Любезная леди Хэллам, прошу меня простить за то, что не написал вам ранее. Должен признаться, что вот уже некоторое время не испытываю ни малейшей охоты к любого рода занятиям, и даже самое незначительное дело кажется мне невыразимо утомительным. Боюсь, это обстоятельство делает меня плохим собеседником вашему другу месье Абу, который велит передать вам свой сердечный привет и с особенной теплотою вспоминает о своем пребывании в вашем поместье.

Не думаю, чтобы вам доводилось бывать в том доме, где я сейчас пребываю, что на набережной Бурбона в нескольких шагах от собора Парижской Богоматери. Нравится ли вам готический стиль? На днях я посетил собор, где воздух был так полон благовоний, что у меня закружилась голова. Витражи, впрочем, прекрасны.

Увы, в этом городе слишком много дворцов, слишком много церквей и слишком много памятников. Таким же, я думаю, покажется чужестранцу и Лондон, но я не испытываю должного восторга и рад, что месье Абу на меня не в обиде. Как вам известно, он человек дела, хотя каким именно делом он занимается, я не знаю. Единственно могу сказать, что он, похоже, выполняет какую-то работу для евреев из предместья Сен-Жермен. Частенько он вверяет меня попечительству своей приятельницы мадам Дюперон, весьма изысканной и остроумной дамы, с которой я имею возможность совершенствовать свой худой французский. Ее же английский можно назвать по меньшей мере экстравагантным, а акцент делает даже самые безобидные замечания на удивление неприличными.

Все это, однако, между прочим. Побудила же меня к писанию сего запоздалого письма не только память о данном вам обещании, но и довольно странный поворот событий, в результате коего мы, кажется, покидаем Париж, с тем чтобы отправиться — ежели только ночной сон не развеет наши фантазии — в Россию! Я и сам не могу толком понять, как явилась нам эта мысль. Мудрой она мне не кажется, однако месье Абу всячески ее поддерживает, утверждая, что бывал в Санкт-Петербурге трижды или четырежды и что с большим удовольствием поедет туда, нежели в Венецию, Рим или любой другой из знаменитых городов юга. Он предложил нам это путешествие за ужином, когда все мы, признаюсь, были воодушевлены его гостеприимством, которое иначе как щедрым не назовешь.

Сказав «мы», я должен представить вам собравшееся общество, как того требуют приличия. Это, конечно, Абу, ваш покорный слуга и мадам Дюперон. Кроме того, английская чета Федерстонов, с коими мы повстречались на прошлой неделе в Тюильри, когда Абу оказал помощь господину Федерстону, пострадавшему от некоего наглеца, укравшего у него кошелек. Дело это разрешилось столь счастливо, что мы порешили в тот же день совместно посетить Версаль. Короля нам увидеть не довелось, однако мы наблюдали кое-что весьма любопытное в бродячем зверинце, а именно маленького черного китайского оленя, молодого слона, а также носорога со сломанным рогом. С тех самых пор Федерстоны неизменно составляют нам компанию.