Собибор. Взгляд по обе стороны колючей проволоки - Леонид Терушкин

С изощренным зверством еще недавно здесь пытали одного лагерника за то, что он, якобы, присвоил лишних двести граммов хлеба. Его привязали к бочке и двадцать фашистов, встав в два ряда, поочередно били по пяткам лагерника. Когда лагерник терял сознание, его приводили в чувства, обливая ледяной водой, и вновь били.

Человеческая жизнь не имела никакой цены, и рабочая сила подвергалась пыткам, на них натравливали собак, избивали плетками и винтовками и расстреливали.

Очень часто я встречался с товарищами. В бараке находились два ростовчанина, мои земляки. Борис Эстрин и Лев Срагович, с которыми я проходил действительную военную службу в 1932–1934 годах в рядах Красной Армии.

Встречался с Семеном Розенфельдом[330], у которого в Минском лагере опять открылась рана после ранения на фронте. Капо Блятман положил его в изолятор, где его спас минский врач.

Аркадий Вайспапир[331] тоже был обязан своей жизнью тому же Блятману, который устроил его в команду, как называли узники, «генерал-губернатор», а правильно ЦПФАУ[332], и приказал ребятам из этой команды:

— Пока парнишка не поправится, пусть отлеживается во время работы за штабелями досок, но не забывайте, чтобы он получал баланду.

Неизвестно или из уважения к увесистым кулакам боксера, то ли из страха перед званием «капо», но Блятману все подчинялись.

Частые встречи были с Борисом Цибульским, с Александром Шубаевым[333] из Дагестана, города Хасав-Юрта[334], закончившим перед войной Ростовский институт железнодорожного транспорта. Александр всегда был в приподнятом настроении, никогда не падал духом, часто пел и называл себя «Калимали».

Борис Табаринский был минчанином. В один из вечеров он рассказал страшную историю:

— Однажды во время одной из облав в городе, которую устроили фашисты, мы сидели в подземелье под сгоревшим домом и наблюдали, что делается на улице. Вот я вижу двое вахманов ведут за руку мальчика лет четырех-пяти и он им что-то рассказывает. Мальчик был такой веселый, жизнерадостный и, должно быть, он им рассказывает очень забавное, детское, потому что эти звери в человеческом облике тоже улыбались. Потом я услышал выстрел. Через несколько минут эти двое возвращались обратно, держа в руках его курточку.

— Вы знаете, ребята, — продолжал Борис, — во время облав в подвалах, куда люди пытались прятаться, даже маленькие дети двух-трех лет умеют молчать. Просто поражаешься. Эти крошки или понимают, что над ними нависла опасность, или какое-то, как говорится, «десятое чувство». Стоит ребенку показать пальцем на потолок и сказать, что там немец — ребенок сразу замолкает.

Закончив свой рассказ, Борис присел на нары. Ребята долго стояли молча. Никто не уходил. Никто не хотел нарушать молчание.

Этой же ночью, гуляя по лагерю со своей любовницей, эсэсовец Вакс, через окно бывшей конюшни, заметил одного узника, который хотел выйти во двор по своим надобностям. Вакс, показывая своей «даме» меткость стрельбы, очередью из автомата застрелил человека.

Борис Цибульский ходил работать в военный городок — лазарет для рядовых немцев, не эсэсовцев.

Однажды в его группе на работе убежали два человека. Тогда построили всех в одну шеренгу, а их было сорок человек, и каждого пятого расстреляли.

На следующий день он рассказывал.

— Я всю ночь не спал, перед моими глазами стоял сосед с левой стороны. Они сами себе рыли могилу. По одному подводили к яме и расстреливали.

— Борис, успокойся, — уговаривал его я, — теперь не поможешь.

— Понимаешь, Саша, я был четвертым и все видел. Лучше уже быть пятым.

Блятман Бориса Цибульского на несколько дней положил в изолятор, затем послал работать в команду ЦПФАУ.

В СС-лазарете работало несколько человек вольнонаемных, в основном женщины. Почти все приходили на работу незаметно, тихо, избегая встречи с эсэсовцами.

Была среди них молодая девушка. Хорошо сложена, красивая и она почти ежедневно меняла туалеты. С веселой улыбочкой на губах так и порхала среди эсэсовских солдат и офицеров. Она разговаривала с ними на немецком языке.

Военнопленные довольно часто с завистью смотрели, как она выносила из корпуса бутерброды и угощала ими немецких солдат и власовцев, с пренебрежением косясь на голодных военнопленных.

Я с удивлением смотрел на эту девушку.

Кто она? Неужели немка? Не похоже.

Мимо меня прошла молодая женщина, работающая в прачечной, которая иногда давала ребятам остатки с кухни, то суп…, то хлеб…

— Послушай, Катя, кто эта девушка? — обратился я к ней.

— Эта шлюха? Лидка? Так она наша.

— Как наша?! — воскликнул я. — Так почему она своим ничего не дает?

— Так она паразитка! Ее отца расстреляли немцы. Она минчанка. Перед войной закончила медицинский институт. Вот так, ее учили для того, чтобы она подкармливала врагов. Паразитка!

В сердцах Катя плюнула, махнула рукой и пошла. Пройдя два шага, остановилась, повернулась и сказала:

— Ты приди позднее. Захвати котелок…

Долго я смотрел на лиду[335], не мог оторвать от нее глаз. Как она может?! Своя. Отца расстреляли. Неужели это правда? Бедный отец.