Дом на Старой площади - Андрей Колесников

Можно назвать Томаса Манна утопистом, но он выражал настроения тех лет, когда ровно на этом воодушевлении и на этих принципах и обустраивался послевоенный мир. Не его вина, что тренд был сломан дважды — сначала «холодной войной», а потом — после начала эпохи «постконца истории» — событиями 9/11, ИГИЛом, Донбассом и прочими «радостями» постпостмодернистского мира.

И, собственно, так же, как и Манн, думали основатели послевоенного мира, для которых солидарность народов Европы, свободная торговля и совместное производство товаров были гарантией от новых войн. Чего они терпеть не могли, так это фетишей национальных суверенитетов. Архитектор единой Европы Жан Монне считал, что главной послевоенной опасностью для континента стало бы «восстановление Европы, состоящей из суверенных государств, подверженных соблазнам протекционизма». «Если страны Европы займут позицию изоляции и конфронтации, — добавлял он, — снова станет необходимым создание армий… Социальные реформы будут остановлены или замедлены военными расходами. Европа снова начнет жить в состоянии страха». Католический философ Жак Маритен, один из авторов Всеобщей декларации прав человека 1948 года, писал, имея в виду опыт некоторых режимов середины XX века: «Два понятия — „суверенитет“ и „абсолютизм“ — выкованы вместе, на одной наковальне». Из чрезмерного акцента на священном значении границ и суверенитета вырос железный занавес. На том же — абсолютизации суверенитета, на который, кстати, никто не покушается, — строится современная доминирующая российская идеология.

А во времена отца словом «суверенитет» злоупотребляли, зато предполагалось, что у имперских провинций суверенитет ограниченный. Думаю, папе это казалось безусловно справедливым, потому что справедливым был строй. А в имперские провинции и в их народы он влюблялся, как влюбился в Эстонию и Литву. Северо-Запад страны в его терминах.

Тем не менее весьма трудно было отвечать на вопросы малолетнего сына: «Папа, ну что ты делаешь на работе?» Ребенку требуется реально-материальное объяснение: «Пишу бумажки. Очень много. Разговариваю по телефону, езжу в другие города». — «А-а-а… Ну, всё же, что ты там делаешь?» — настаивал он. Как объяснить? Мы всегда были в курсе событий в стране, в мельчайших подробностях знали, чем и как живут подопечные партийные организации. Я, например, всегда знал, как в «моих» республиках и областях (это Северо-Запад страны) идет уборка урожая, каковы невзгоды, чем необходимо помочь через Минсельхоз, Минфин, Госплан, Совмин. А главное — по письмам и обращениям граждан принимались конкретные решения, шла реальная помощь людям.

Я никогда не звонил отцу на работу в ЦК. Быть может, только раз или два. Почему-то это не было принято или просто в голову не приходило. И никогда не бывал у него на работе. Не знаю даже, был ли у него там, в ЦК, отдельный кабинет. Он проработал на Старой площади 20 лет, и почему-то ни мне, ни ему — хотя бы ради удовлетворения моего этнографического интереса — не приходило в голову, что можно было бы как-нибудь и побывать в одном из подъездов улицы Куйбышева. Их я в 1990-е обошел вдоль и поперек благодаря журналистской работе. Впрочем, возможно, проход детей ответработников в здание ЦК не поощрялся или был прямо запрещен. Зато, даже не звоня по телефону отцу на работу, его номер я запомнил на всю жизнь — 206-46-31. На 206 начинались все цековские номера и отчасти номера некоторых зданий ЦК комсомола, расположенных напротив, в районе Маросейки, по-старому, улицы Чернышевского. В то время, когда отец стал работать в ЦК, возможно, такие номера уже были — переход с буквенно-цифрового набора на цифровой произошел на рубеже 1968 года…

Разумеется, я не воспринимал отца как большого начальника — просто он каждый день еще до восьми куда-то уходил на работу в костюме и галстуке. А часов в восемь вечера возвращался домой с неизменным гостинцем. Высокий, усталый и веселый. А многочисленные его командировки память деликатно отсеяла — только и помню, что из Львова он привез настоящий бандитский нож: можно было нажать на кнопку — и тогда выскакивало лезвие. Только это было еще до кураторства «Северо-Запада».

Сектор, с 1966 года подотдел, а в дальнейшем отдел писем играл в помощи людям немалую роль. Нам удалось произвести буквально революцию в работе с предложениями и жалобами трудящихся, поворот партии лицом к народу с его нуждами, запросами и требованиями. Это очень нелегко давалось. Помимо господствовавшего тогда в партийных кругах нигилизма по отношению к правовым нормам, существовал и нигилизм по отношению к письмам людей. Сколько приходилось на всех уровнях доказывать, что письма — это средство выражения общественного мнения, форма участия населения в управлении делами общества, надежный путь укрепления связи партии с народом. Но, увы, в Конституции не было такой нормы — права граждан на обращение, не было и какого-то решения ЦК по этому вопросу.

На всё нужен был свой нормативный акт — и слово в докладе руководства. Именно поэтому либеральные спичрайтеры высших руководителей так старались вставить в речи первых секретарей что-нибудь прогрессивное: слово весило столько, что могло многое изменить. Советский режим был даже не идеократией, а логократией — в нем правили слова.

Что же касается писем «трудящихся», то от них, конечно, ждали здравиц, благодарностей и восхищенных слов. А шли жалобы, на которые не хотелось обращать внимание; для устойчивости же режима и, конечно, познания страны — стоило бы. Обращения футболили из ведомства в ведомство, но тем не менее иной раз ставили «на контроль», не говоря уже о том, что пресса была обязана отвечать на обращения. Иной раз письма «звали в дорогу» журналистов, и получались, если разрешали, конечно, потрясающие сюжеты, которые могли сделать имя репортеру или очеркисту, и их читала вся страна.

Потребовались годы для переделки сознания партийных работников, для поворота их к насущным проблемам людей, а по сути — «социализму с человеческим лицом». В спорах приходилось ссылаться даже на Сталина — в его бытность секретарем ЦК в 1920-е годы были дни и часы приема посетителей, о чем извещала табличка на 4-м этаже здания ЦК. На мою голову сыпались обвинения в формализме и бюрократизме, особенно яростно сопротивлялись по поводу пресловутых табличек, которые мы рекомендовали использовать во всех партийных комитетах, государственных и хозяйственных органах. Резон наш был прост: без четкого графика всегда можно было отказать в приеме посетителя, сославшись на занятость, а график, да еще утвержденный на бюро и выставленный на всеобщее обозрение, обязывает любого руководителя быть в такие-то дни и часы доступным людям, чего, конечно, многие не хотели. Только наша принципиальность или настырность, как ее называли, привели к утверждению этого правила на практике. Дальше пошло легче — не только графики работы, но и единые дни приема по району, городу, области.

Была выстроена и система учета, анализа и обобщения предложений, мнений и жалоб граждан и, что немаловажно, создана система отчетности по работе с письмами и жалобами. Пошло-поехало, эти сведения были включены в официальную статистику, и информация полилась автоматически, без ненужных уговоров и увещеваний. Затем последовали новые этапные меры — дни открытого письма, когда первые лица в городах, областях, республиках отвечали на вопросы всех желающих. В общем, состоялся бурный расцвет «непосредственной демократии». Далее мы стали подводить под нашу систему общения с людьми современную базу — постепенно компьютеризировали обработку огромных массивов поступавшей информации.