Дом на Старой площади - Андрей Колесников

Отец всегда казался мне очень взрослым. Сейчас я понимаю, что формулировать надо иначе: папа выглядел старше своих лет. А я выгляжу младше, ощущая себя мальчишкой, особенно на его фоне и в декорациях отцовской жизни — такой серьезной и правильной. И еще я всегда чувствовал себя защищенным им — не в логике непотизма, а в буквальном смысле — «за спиной». Мы часто ходили с ним на лыжах — этот вечный бег в Филевском парке и Крылатском или потом, в 1980-х, в пойме Истры. И передо мной маячит спина отца. Я так и остался мальчиком, рысью плетущимся за папой. Отсюда и моя кардиограмма, которая однажды поставила в тупик опытного врача. «У вас, — сказал он, — кардиограмма стайера».

Будучи самым взрослым, отец отвечал за всех — за клан в широком смысле слова. Тетя Геня, измочаленная онкологией и решившаяся на самоубийство в 1979 году, в предсмертной записке написала: «Тебе, Володя, придется тяжелее всего». В том смысле, что ее такая смерть — это и моральная, и «техническая» нагрузка для него — главного мужчины в клане. Удостоверение на бабушкину — для него тещину — нишу на Ваганькове тоже было записано на папу.

Еще за несколько лет до своей смерти Генриетта Герасимовна писала бесконечные стихи о бессоннице и невыносимо тяжелых мыслях о погибших детях. А так-то она была душой разнообразных компаний одноклассников, одногруппников, одноработников и сочиняла для них поздравительные стишки. На свой лад она ждала или даже звала смерть, о чем написала полушутливое стихотворение: лирическая героиня пишет заявление Богу, просить пустить ее в ад, мест там не находится, она просится в рай, на что Господь ей отвечает: «В рай захотела? Интересно! / Землянам всем давно известно, / Что с той поры, как Сталин правил / Он населенья поубавил, / С тех пор от края и до края / Забиты все жилища рая! / Ну, что ж мне делать? Как мне быть? / Пока придется, видно, жить». Жить ей оставалось четыре с половиной года. В завещании была строка — уничтожить ее переписку с близким человеком, чьи книги — русская классика, альбомы по искусству, подаренные Генриетте, с дарственными надписями «Моей Генюрке» — лежат теперь на моих полках. Судя по скрупулезно отмеченным датам, он появился в ее жизни, когда ей было далеко за сорок. Но она так никогда и не вышла замуж. И продолжала носить чрезмерно выразительную для нашей страны девичью фамилию Кац-Каган, хотя могла бы остаться — по погибшему мужу — Пыжовой.

…Мне приснилась тетя Геня — такой, какой я ее запомнил в последние годы жизни, во второй половине 1970-х. Я, в сегодняшнем своем облике, 50-летний, беседовал с ней и рассказывал, хвастаясь и почти заискивая, что повесил ее портреты на стену в своей квартире (что правда): «Одна фотография — молодая красотка, другая — маленькая девочка».

Возможно, это было продолжением нашего с ней разговора года 1978-го — мне было лет 12–13. Ее доканывал рак, она сидела у нас на кухне. Подняла на меня глаза и спросила: «Что, страшно на меня смотреть?» Я ответил, что не страшно. При этом совершенно не врал. Она всегда оставалась изящной, изысканной, остроумной, красивой, любимой. И если бы не чудовищная жизнь, с войной, репрессиями и смертями самых дорогих людей в социальном и физиологическом анамнезе, она могла бы еще превратиться в новые времена в интеллигентную старуху, на целый день прикованную к прослушиванию «Эха Москвы».

В силу специфики моей работы, сначала в Общем отделе, а с 1973 года в выделившемся из него Отделе писем, приходилось общаться не только с работниками аппарата, с которыми устанавливались самые тесные дружеские отношения, но и с генеральными секретарями Брежневым и Черненко, другими секретарями ЦК, особенно при докладах писем, адресованных им лично.

Леонид Ильич производил впечатление очень добродушного и мягкого человека, расположенного к собеседнику, любящего пошутить. Интеллигентными людьми, по-товарищески относившимися к сотрудникам ЦК, остались в моей памяти Ф.Д. Кулаков и, конечно, Ю.В. Андропов. Ни малейшей тени какого-либо величия или барства не было в разговорах с ними, лишь доброе понимание и равенство. Молчалив и строго официален был М.А. Суслов, вальяжен и сух — А.П. Кириленко, откровенен и прост — М.В. Зимянин. Так что партийный олимп населяли отнюдь не какие-то монстры, а вполне нормальные люди, прошедшие большую и трудную школу жизни, работавшие по 16–17 часов в сутки. Уходя домой в 8–9 часов вечера, я нередко чувствовал себя отступником, искателем легкой жизни, глядя на залитые светом окна 5-го этажа, где располагались кабинеты секретарей. Старшие товарищи еще работают, а я уже домой — мучился угрызениями совести. Но ничего, завтра пораньше приду. И действительно, большинство сотрудников приходили к 8 утра, причем без каких-то специальных указаний и напоминаний. Это было обычным правилом цековской жизни — пораньше прийти и попозже уйти.

На пятом этаже здания ЦК, боюсь, от Брежнева оставались к вечеру только свет в кабинете и дежурный помощник. Не говоря уже о том, что существенную часть рабочего времени он предпочитал проводить в Завидове… В отце явно боролись два чувства — лояльность к партии и его руководству и неприятие индивидуальных особенностей многих начальников. Плюс — негибкость самой системы. Причем в мемуарах других свидетелей этого времени, например, Зимянин не «откровенен и прост», а простоват и грубоват. Об Андропове тоже остались сильно разные свидетельства, но Юрий Владимирович времен работы в ЦК, до ухода в КГБ, действительно страшно нравился аппаратной интеллигенции. Он с нею общался, советовался, обменивался стихами, устраивал мозговые штурмы без пиджаков. Но жестко пресекал попытки лезть в собственно процесс принятия политических решений. «Не высовывайся!» — ответил он Александру Бовину, когда тот написал бумагу по поводу возможных минусов вторжения СССР в Чехословакию в 1968 году.

«Вальяжен и сух» Кириленко. В воспоминаниях Михаила Горбачева тоже есть фрагмент, где он отмечает, что стиль общения этого секретаря ЦК будущему генсеку не нравился.

Не то — Федор Давыдович Кулаков, о котором отец так высоко отзывался. Он умер 17 июля 1978 года, и странным образом мне, 12-летнему, запомнился этот день. Мы отдыхали на Куршской косе, в Ниде, и с балкона нашего номера я наблюдал на море настоящий смерч. Папа как-то очень внимательно отнесся к сообщению о кончине секретаря ЦК по сельскому хозяйству — внезапной, в 60 лет. Вероятно, отец знал о слухах, согласно которым Кулаков мог стать преемником Брежнева. Или — председателем Совмина.

Сам же Кулаков, с 1960 года работавший в Ставрополье, сочувственно следил за карьерой Горбачева, и после его смерти именно будущий инициатор перестройки занял пост скончавшегося секретаря ЦК по сельскому хозяйству. Кулаков был одним из покровителей вертикального карьерного продвижения Михаила Сергеевича. Горбачев работал заведующим орготделом сельского крайкома партии в те годы, когда Кулаков возглавлял Ставропольский краевой комитет. Однажды в отсутствие Горбачева Федор Давыдович пытался пригласить Раису Максимовну на свидание. Вероятно, первый секретарь — царь и бог в крае — чувствовал себя вправе делать и такие предложения женам своих подчиненных. И тем не менее Горби остался благодарен ему: «Стиль его был и требовательным, и в то же время доброжелательным. По характеру он был человеком, способным откликаться на хорошее…»