Русская красавица. Напоследок - Ирина Потанина

— Наша хозяйка поражает меня своей подвижностью! — сообщаю маман в качестве приветствия. — Нам нужно брать с нее пример, чтобы всегда быть в форме. Но после вчерашнего, это совершенно нереально. Болит голова. Я угадала?

— О чем ты, детка? — холодно интересуется маман.

Кроме всех прочих недостатков у нее еще имеется одно крайне раздражающее качество — она умеет обманывать себя. Причем делает это настолько качественно, что найти следы невозможно. В какой момент благородное сознание маман решило, что двум достойным женщинам упиваться в хлам не положено, вычислить теперь не удастся. Известно только, что сознание это, вместо того, что бы исправить ситуацию — протрезвить нас, или хотя бы не продолжать напиваться, — попросту подменило в своих воспоминаниях события. С точки зрения маман вчера действительно ничего такого не было. Посидели, поговорили, разошлись… А страшное утреннее самочувствие — так это совсем от другого.

— Соня, как не стыдно напоминать мне о возрасте! — в ответ на попытки открыть ей глаза, выдает маман. — Разумеется, я ужасно чувствую себя утром. Каждым утром, между прочим. Любой человек с моим темпом жизни и с моим количеством прожитых лет, просыпаясь, ощущает себя избитым трупом…

Ценю маманские сравнения. Не слишком точно, но бесконечно оригинально…

— Да, но я-то тоже себя так ощущаю, — вяло пытаюсь спорить. — А значит, вчера…

— Как не стыдно! — стоит на своем маман. — К чему подчеркивать мою старость! К чему показывать, что даже моя дочь уже в том возрасте, когда по утрам чувствуешь себя …

Она невыносима и очаровательна!

— Страшно люблю вас, Александра Георгиевна! — заявляю, неожиданно для самой себя.

— Ага, вчера, значит, ругалась, а теперь подлизываешься… — несмотря на ворчания, она явно смущена. — Собственно, звоню уточнить, действительно ли мы вчера помирились, или у тебя остались неприятные осадки.

— Ага, ага, попались! — радостно верещу я. — Вы ведь не помните, чем окончился вечер!

— Дочь моя! Как не стыдно! К чему попрекать меня склерозом, он ведь старческий…

Сдаюсь. Собственно, какая разница, будем мы делать вид, что чинно вчера посидели, поговорили, или признаем, что нажрались, как свиньи. В чем-то маман права. Такая незначительная ложь делает жизнь куда приятней… Правда голова от этого меньше болеть не начинает. Зато и совесть не грызется, как голодный крокодил…

— После того, что было вчера, я даже не знаю, как с тобой разговаривать!

В моей искаженной реальности эта фраза выплывает прямо из душа и непосредственно следом за маманскими высказываниями об эклерах со склерозами. На самом деле, я успела уже попрощаться с маман, успокоив ее относительно нашего перемирия, положить трубку, подставить лицо под колючие струи, услышать писк, правильно расценить его и снова прижать телефон к уху.

Никогда не замечали, что похмелье ломает привычное течение времени? Думается, физики могли бы это как-то использовать для лучшего познания четвертого измерения. Если время, вообще, зачислять в шкалы, по которым раскладывать мир, то лучшего состояния для его исследования и не найти…

Звонит Лиличка, и никакие мои философствования не помогают избавиться от ее гадкого, резкого вмешательства. Сейчас ее трещащий голос — инородный элемент. Его наличие — не то, что в моих ушах, во всем мире — воспринимается как верх несправедливости…

— Случившееся вчера полностью отражает твое к нам отношение! — продолжает Лиличка. — Ты в праве не любить меня, не ценить все, что мы с Геником для тебя сделали, но ты не можешь не уважать нас. А эти вчерашние бандитские методы явно свидетельствуют о неуважении!

— О чем ты, детка? — внезапно нахожу в себе силы посмеяться. Не над Лиличкой. Она-то как раз полностью права и вчерашнее вмешательство маманских ребят — верх наглости… Смеюсь я над собой, над маман, над избитым трупом и общим маразмом ситуации.

— Хочешь сделать вид, будто ничего не произошло? — настораживается Лиличка. Теперь в ее голосе явное презрение. Она не любит подхалимов, а мои слова расцениваются ею, как попытки загладить вчерашнюю ситуацию. — Ведешь себя, как маленький, безответственный ребенок!

— Как не стыдно! — дико радуюсь возможности довести сцену до конца. — Как не стыдно напоминать мне о возрасте!

— Сафо? Что смешного я говорю? Ты вменяема? — на миг в интонациях Лилички проскальзывает истинное беспокойство. Появляется и тут же сменяется яростью. — Разумеется, вменяема! Просто морочишь голову! — Лиличка перестает интересоваться моей реакцией и решает выполнить то, зачем звонит, вне зависимости от ответом. — Знаешь, я не терплю пустых угроз. Потому все, мною сказанное, расценивай, как обещания. Договорились?

Ну вот! Начинается! И вовсе не договорились! У меня сейчас совсем не то состояние, чтобы добровольно подставлять голову под душ из чьей-то злобы. Я не…

Выбора мне никто не оставляет. Соблазнительные округлости кнопочки «of» на трубке — лишь иллюзия комфорта. Лиличка не из тех, кто оскорбляется брошенной трубкой и больше не перезванивает. Молча слушаю ее приговор:

— Так вот, девочка моя, — растекается густым ядом моя обвинительница. — Самым верным твоим поступком был отъезд из Москвы. Самым разумным. А вот вернулась ты зря. Тем более — так. Не с попытками испросить прощения, а с наглостью и быками-охранниками…

— Прощение?! — я, кажется, тоже завожусь. — С поклоном, стало быть, ждали? А я возьми, да заяви о собственной невиновности, и еще и о тебе правду скажи! М-да, не оправдываю я ваших надежд. Вот мерзавка! Снова не оправдываю…

— Глумиться над своими будешь, — резко обрывает Лиличка. — А меня — просто слушай!

— Слушаю и повинуюсь! — нет, меня все же определенно несет…

— Так вот, твои понятия о чести и справедливости с нашей точки зрения на эти же вещи не стыкуются. А потому, не будет тебе жизни в этом городе. Москву с чужим уставом соваться не положено. Я все сказала!

Короткие гудки в трубке лишают меня возможности возразить. Противно! Тяжело и мерзко! Главное, я же себя знаю. Не успокоюсь, а буду теперь всерьез переживать, и ожидать подножек и вздрагивать от резких звуков. И Лиличку ведь тоже знаю — она это все с хитрым умыслом говорила. Не оттого, что нечто предпринимать намерена — слишком мелка я для нее сейчас, чтобы действительно воевать и преследовать. А потому, что знает — буду жить в напряжении и волноваться. Собственно, этого она своими словами и добивалась — моего страха и переживаний. Так отчего ж, зная это, все равно предоставляю ей желаемое???

— Это моя Москва! — вдруг совсем не выдерживаю и швыряю ни в чем не повинную трубку о стену. — Это моя Москва! — шепчу уже потише. — И никто не вправе мне тут указывать…

Вам жалко телефон? А меня? А кого больше, а?

Глупо, глупо и отвратительно все складывается. Это моя Москва! Не в смысле собственности, а в смысле родства. И вот, из-за сумасбродства какой-то невменяемой психопатки (нет, я не о себе и не стоит так ухмыляться, глумиться над своими будете)… Так вот, из-за какой-то психически нездоровой самовлюбленной барыньки, я теряю свой город. Теряю ощущение защищенности в нем и уюта. Ведь и вправду тесен город для нас с Лиличкой. Куда не ткни, в какую из бывших моих территорий не загляни — там заправляют Рыбкины прихвостни.