Русская красавица. Напоследок - Ирина Потанина

Я, конечно, офананрела от такого натиска, а Алинка поняла, что выглядит странно, и смутилась. Принялась объяснять. Оказывается, совсем недавно она устроилась на первую в своей жизни настоящую работу. Художник-декоратор, введенный в уже готовую постановку — роль далеко не простая. Но Алинка справилась. И не просто, а радикально изменив дух спектакля. Из банального детского представления, спектакль превратился в стильное, хулиганское новогоднее безобразие.

Вообще я не уставала поражаться Марикниной сестре. Ведь совсем мала еще по возрасту, а энергия — через край. Учеба, работа сразу в нескольких местах, да еще и какие-то персональные то заказы, то выставки… Ее фанатизм в работе казался даже патологией. В театре у нас она постоянно что-то обновляла в оформлении спектакля, все время носилась, одержимая какими-то новым идеями. Специально приезжала на работу в выходные, чтобы приложить какую-нибудь новую тряпку к новому месту сцены и с криком «Эврика!» умчаться к Марику за деньгами на покупку каких-то там матриалов.

При этом Алинка все еще жила с родителями, то есть — глубоко за городом. То есть — каждый раз добиралась на работу где-то около четырех часов… И не видела в этом ничего утомительного. Да еще и на выходные на работу приезжала периодически. Поразительно энергичная девочка!

— Как?! — к нам в предбанник влетает Марик. — Вы еще не готовы? Дети мои, ваше наплевательское наплевательство плюет мне прямо в душу! Буду восторженно счастлив, если вы отправитесь по гримеркам!

Началось. Он сказал: «Поехали!» И мы послушно подчинились.

— Мозгами поехать! — весело комментирует Алинка, оглядывая выделенное под гримерку помещение. Одно зеркало на всех, один стол, три кресла — явно пришлые, явно прописанные где-то в другом помещении, — стоят вплотную друг к другу и занимают все свободное пространство, запорошенный снегом подоконник… — Помещение для моржей, причем для моржей мужского пола.

— Ничего, и не к такому привыкшие, — улыбаемся мы и, ежесекундно сталикаваясь локтями, принимаемся за перевоплощения. — В тесноте, да не в обиде.

Кстати, о тесноте. Ее наличие в московских кругах сказалась и в данном коллективе — наша Наталья оказалась знакома с моей маман. С Наташей мне вообще как-то сильно не повезло — и недолюбливать стыдно, и нормально относиться не получается… Она не плохая, нет… Просто другая. В корне. И при этом — доставучая. Вечно как-то очень неправильно все понимает и всем вокргу это свое понимание пытается навязывать. Вот как сейчас:

До выхода на сцену остается пятнадцать минут, мне срочно нужно прийти в себя и сосредоточиться на роли.

Не смешно! Спрячьте злорадство! Чем комичнее роль, между прочим, тем более серьезно мне приходится на нее себя настраивать. Оставить за бортом все хлопоты и нажитые последним годом переживания е так-то просто… Может, это и глупо, но провожу что — то вроде аутотренинга. Разумеется, меня все отвлекают. И Наталья — главная в стане этих вредителей.

— Ты не на диете? — Наташа совершенно не понимает, что значит «нужно настроиться». Все эти мои штучки она считает кокетством и пережитками студенческих времен. «Мы катаем это спектакль уже второй год!» — намеренно грассируя, фыркает она. — «Он уже в крови! Что тут можно забыть?»

Все мои попытки заметить, что это они — второй год, а я в пьесе всего месяц, ни к чему не приводят. К тому же, не в сроке дело. При чем тут это идиотское «забыть»? Механическая отработанность — убийца творчества. Настрой необходим мне, чтобы войти в роль, а вовсе не для того, чтобы «повторить текст». Неотрывно смотрю в глаза своему отражению, отбрасываю реальность…

— Нет, серьезно, — не отстает Наташа. — Ты похудела. Черты у тебя заострились, и ты сразу стала куда благороднее…

— В смысле морды? — спрашиваю, все же отвлекаясь. — Нет, не похудела. Просто волосы подобрала. Вчера с Мариком договорилась, что сегодня немного другую линию буду вести…

Господи, кому я это объясняю?! Врагу импровизаций и стороннику автоматизма?

Справедливости ради, стоит заметить, что несмотря на все это играет Наташа блестяще. Пусть одинаково, пусть заученно, но зато всякий раз очень точно и ровно…

Мне до такого еще расти и расти!

Выворачиваю зеркало так, чтобы видеть два глаза одновременно. В гримерке, разумеется, есть трюмо, но мне оно ничем не поможет. Отчего-то настрой приходит именно вот от такого кусочного саморазглядывания…

Я страшно люблю это зеркальце. Именно за его мизерность и необъективный подход к реальности. Как не верти, все равно не разглядишь в него ни собственных морщин, ни чужой зависти, ни мятое предплечье блузки. Коллега Наташа, разумеется, не оставляет эту мою любовь без внимания:

— Настоящая женщина должна знать себя в лицо! — провозглашает она, и все пытается продать мне какую-то фирменную косметичку, где «поншик — блеск! — как кусок силикона», а в зеркало чуть ли не вмонтировано увеличительное стекло. — Понимаю, что дорого! Но ведь мамашка, небось, должна к Новому году расщедриться… Для нее это копеечки, а тебе — польза немалая…

При этом Наташа похабно подмигивает, мол «мы же свои люди, мы же все понимаем».

— Даже моя деньгососка, уж насколько с меня взять нечего, убедила меня на такое раскошелиться. Что поделаешь, большие детки — большие затраты…

В такие минуты я ее ненавижу и, как следствие, ненавижу себя за подобное к ней отношение. Все ж таки она в два раза старше и уже немного впадает в маразм. К плебеям нужно или относиться снисходительно, или равнодушно. Опускаться до настоящего раздражения на них — верх испорченности.

Упаси боже, не сочтите за сторонника межклассовой вражды. Речь о духовном плебействе и никакое происхождение тут не при чем. Я, собственно, как и все на наших постсоветских просторах, ничего и не знаю ни о Наташином, ни, толком, о своем, настоящем происхождении.

Возражаете? А вы вспомните, историю с Васей Любиным — нашим же актером. Ну да, тем, занимает «до получечки». А еще он, что вечно с Дмитрием грызется и не переносит, когда взрослый мужчина в солидный театр в свитере, заправленном в спортивные штаны приходит. Поняли, о каком я Василие? То-то же.

Несколько лет, бедняжка, неустанно оббивал пороги, обходил инстанции, раздавал шоколадки, ворошил архивы и покой покойников. Все, чтоб восстановить свое дворянство. Добился! Возрадовался! Месяц счастливым человеком походил, пока бабка, умирая, не раскрыла страшную тайну — не родной он в семье, оказывается. Отец Василияеще до войны беспризорничал, а потом прибился к сердобольной, бездетной, эвакуирующейся в Ташкент барышне, которая таких дворянских кровей была, что давно привыкла никакой правды о себе никому не рассказывать, и потому появление возле себя пятилетнего пацана никому особо объяснять не стала. Да в то время не очень-то и спрашивали… А когда от войны отошли и начали интересоваться, бабка уже замуж вышла и все документы чин-чинарем оформила, и себя, и подобранного Васильиного отца в пролетарии записав. Не зря ведь за чина выходила… Чин, кстати, отличным дедом оказался и прекрасным отцом. Васильин отец — жаль, умер мужик довольно рано — на все руки мастером вырос и прекрасных душевных качеств человеком.