Неизвестные лики войны. Между жизнью и смертью - Олег Казаринов

(…) Вспоминая посещение „роты Чарли“ через 18 месяцев после событий в Милае, журналист Гершен отмечал, что солдаты выглядели „испуганными“. На одного из них „по-прежнему наступали из темноты вьетнамцы“, другой „испытывал острое чувство вины“, ещё двое „страдали нервными расстройствами“, и по меньшей мере четверо не могли найти работы или удержаться на ней из-за потери способности концентрации внимания. Один только солдат не стрелял, не убивал жителей Милае. Его же буквально раздирало „чувство вины…“. (…)

Были и другие психологические состояния. Некоторые солдаты роты не стреляли в жителей Сонгми, но пытались скрыть это от тех, кто стрелял. Один, например, не убивал людей, а убивал скот. Он оставил такие записи: „Я не убивал людей, но никто это не знал. И поэтому никто меня не позорил“. (…)

Убийство представлялось для человека с деформированным умом единственным средством преодоления собственного страха. В Милае убийства вьетнамцев „помогали“ американским солдатам избавиться от чувства вины в смерти их же товарищей».

Так что зачастую мировая общественность заблуждается, возмущённо говоря о хладнокровных бандитах и веселящихся головорезах, ведущих ради забавы огонь, как на полигоне, используя вместо мишеней мирных жителей. Речь идёт об обезумевших солдатах, боящихся собственной тени.

И виновата здесь только война.

Нашей стране пришлось столкнуться с этим явлением после событий в Афганистане. «Афганский синдром» превратил многих воинов-интернационалистов в уголовников-убийц.

Это безжалостный закон войны.

«В „афганцах“ полыхала и убивала других война, она не кончилась для них. Ветераны Вьетнама в Америке не забыли, воюют свою несправедливую войну, не забудут свою войну и наши парни. Она везде берёт плату. „Если ты убивал часто, то в итоге это хочется делать всегда. Желание убивать всегда скрываемо, и оно всегда слаще всего. Слаще, чем любовь к женщине“, — говорил, видимо, зная толк в этом, „афганец“ Петраков. Он учился на филфаке престижного университета и впитал там верность принципам. Настоял на призыве в армию, был направлен в Афганистан. Воевал, получил орден, вернулся с войны и попал в тюрьму на тринадцать лет. Сбросил с балкона седьмого этажа своего соседа, проводив его к земле словами: „Я тебе тысячу раз говорил, не включай ночью на всю громкость магнитофон“.

Для таких, как он, прошедших мясорубку войны, слово и действие „убить“ — пустяк, которым в принципе можно не заниматься».

«Афганец» Сергей после ссоры убил бригадира колхоза и его сына. Положил трупы на санки и привёз в милицию. «Ну и что здесь зверского для Сергея? Он и под танки был вынужден людей бросать (!), и прикладом бить приходилось так, „что мозги на гимнастёрку прыгали“. Он был хорошим солдатом, орден дали, письмо благодарственное родители получили и фото в нём — Сергей возле знамени…»

Сначала до меня даже как-то не дошёл смысл текста. Я подумал, что Сергей был командиром и в бою бросал своих солдат на отражение вражеских танков. А потом осознал: какие, к чёрту, танки у душманов?! В Афганистане были только советские танки. И под них Сергей бросал каких-то людей. Вероятно, захваченных афганцев. И головы разбивал прикладом, наверное, не в рукопашной…

«Афганец» по кличке «Висок» до войны был спортсменом, КМС (КМС — кандидат в мастера спорта (Примеч. ред.), не пил, не курил. После возвращения в Союз «убил свою жену, которая не нашла сил сохранить верность мужу». «Висок» отрубил ей голову ровно через две недели после демобилизации. Отрубленную голову поставил сверху цветочной вазы и по кругу, вокруг головы, насовал цветов. «Сюр был мрачный, жаль, я не художник», — грустил «Висок».

«Почти во всех заключённых „афганцах“ присутствовал психологический парадокс. Он труднообъясним. Здоровые и привыкшие быть нравственно здоровыми молодые люди, чаще всего выросшие в любящей, простой семье с милыми, трогательными традициями и представлениями о порядке жизни, вдруг с полным недоумением обнаружили в себе страшную и сладкую, как наркотик, болезнь — тягу к преступлению. (…) Их глаза видели родных, друзей, любимых, но это уже были не те глаза, да и сами „афганцы“ уже были не те люди. Они уже видели кровь, много крови и пришли к убеждению, что жизнь человека, в сущности, пустяк. „Человек — это кусок мяса, который болит, кричит и воняет, когда его ткнёшь железом“, — говорил бывший „афганец“ по кличке „Контра“.

Руки „афганцев“ уже почувствовали податливость человеческой плоти, когда в неё погружается штык-нож, а ноздри уже знали, как противен впервые и возбуждающ впоследствии запах свежей, ещё пульсирующей жизнью человеческой крови…»

Солдаты приходили с войны и продолжали убивать.

На первых «афганцев» в колониях смотрели как на экзотику. Потом привыкли, потому что их стало много.

Потом — ОЧЕНЬ МНОГО.

Во время суда над «Виском» прокурор не выдержал и в отчаянии воскликнул: «Сколько ещё вас оттуда приходить будет таких?!»

Шёл 1983 год, четвёртый год войны.

Её зараза глубоко проникает в психику, пускает глубокие корни, заражает её, переделывает под себя, приводит к мутациям в сознании. И нет больше ЧЕЛОВЕКА, гражданина, одетого в военную форму, а есть солдат, существо, для которого война — мать родная.

И больше НИ-ЧЕ-ГО.

Долг, честь, принципы, высокие идеалы, ради которых ведётся та же война, — всё уходит. Остаётся только сама ВОЙНА. Война ради войны. Только на ней начинаешь чувствовать себя уютно и комфортно.

«…Перед выходом в ночные операции медики раздавали солдатам таблетки. Декседрин. Несёт от них, как от дохлых змей, слишком долго закупоренных в банке.

М. Герр знавал одного парня из подразделения разведки Четвёртой дивизии, тот глотал таблетки пригоршнями: горсть успокаивающих из левого кармана маскировочного комбинезона, и сразу вслед за ними горсть возбуждающих из правого. Правые — чтобы сразу бросило в кайф, левые — чтобы поглубже в него погрузиться. Он объяснил, что снадобье приводит его в „должную форму“.

Парень тот служил во Вьетнаме третий срок. В шестьдесят пятом он единственный уцелел, когда в горной долине перебили взвод „кавалерийской“ (отборной механизированной дивизии), в котором он служил. В шестьдесят шестом он вернулся во Вьетнам в составе частей специального назначения. Как-то его подразделение угодило в засаду. Он спрятался под трупами однополчан, пока вооружённые ножами партизаны проверяли, кто из раненых ещё жив. Сняв с убитых амуницию — в том числе и зелёные береты, — они ушли. После этого он и не мог представить себе иного занятия на войне, кроме поисковой разведки.

„А вернуться обратно в мир просто не могу“, — сказал он. И вспомнил, как ездил домой в последний раз: сидел днями напролёт, заперевшись в своей комнате, и иногда выставлял в окно охотничье ружьё, ловя на мушку прохожих и проезжавшие мимо автомобили. Из всех чувств и мыслей оставалось лишь ощущение пальца на спусковом крючке.

„Родных моих это сильно нервировало“, — сказал он. Но и они нервировали его. Полная взаимность. (Вьетнамский синдром в таком виде не изжит до сих пор.)