Среди гиен и другие повести - Виктор Шендерович

Булыгин пожал плечами, сбивая цену, но безжалостный собеседник хорошо понимал стоимость вопроса. Не про адюльтер же речь…

Булыгин и сам понимал это очень хорошо — не говоря уже о всероссийском посмешище, в которое мог превратиться. Он не понимал только, за что ему это.

Договорились на понедельник.

Двое суток Булыгин мучился вопросом, отдавать ли шантажисту отступные или рискнуть и связаться со службой безопасности — но тут небеса разверзлись, и его вызвали к шефу.

Шефа колотило от смеси ненависти и кокаина. Он знал про жену Булыгина и Пинского! Но главное — про контакты Булыгина с оппозицией знали в Кремле.

Булыгин не понимал, что произошло: они же договорились на понедельник! Но что-то пошло не так, и отсюда был сантиметр до настоящей катастрофы, не до отставки — до шитья варежек в Чите…

Он сидел в огромном кабинете и видел себя как бы со стороны и на прощанье. Влиятельнейший господин, незаменимый интеллектуал — он был теперь чучелом для показательных штыковых учений на кремлевском плацу. Предательства здесь не прощали. Воспоминание о взгляде хозяина наполнило душу ужасом такой силы, что для мыслей о супружеской измене не осталось места.

И Булыгин, прямо из кокаинового кабинета, бросился исправлять трактовку…

Утром Пинскому позвонила Соня. Голос ее срывался на визг:

— Это правда? Правда?

— Что правда?

— Как «что»?

Соня верещала и требовала покаяния.

Пинский отжал телефон и бросился в интернет. Все было забрызгано новостями и комментариями про него.

Ушлая газетка, гадкий кремлевский тролль, а за ними все остальные наперебой обсасывали главную новость дня: документалист Пинский, одна из знаковых фигур протеста, разочаровался в оппозиции — и будет снимать разоблачительное кино про Болотную! Он уже встречался с представителем прокремлевского агентства; источник в агентстве подтверждает переговоры. Пинский просил место продюсера на федеральном канале, но ему было отказано…

Шорох крови в ушах не давал думать, в затылке нестерпимо ломило. Пинский еще пил этот чан помоев, еще пытался понять, что произошло, а телефон уже начал разрываться. Звонили из газет, с сайтов и радиостанций… Он все опровергал и сам, раз за разом, рассказывал о подлом звонке из Останкина. Он же отказался, отказался!

— А почему они вам позвонили, как вы думаете? — невинно поинтересовалась корреспондентка.

— Я не знаю, — ответил Пинский и сам поразился тому, как слабо это прозвучало.

И в один миг понял, что — знает.

Да! Тот разговор в постели, ее смутные недоговорки… Ах, она «представитель агентства»? Так они встречались — по работе?

Она спасала себя, тварь! Она оклеветала его.

Кровь бросилась в голову с новой силой. Пинский набрал номер Булыгиной, но тут же отжал кнопку: надо было прийти в себя, надо было все обдумать! Обдумать не давали: телефон продолжал разрываться. Пинский выключил звук и сел к компьютеру.

Он хотел выглядеть легким и ироничным, но внутри все клокотало, и мозг выплевывал одну ненависть. Он все же набрал ее номер — и выслушал автоответчик…

Битый час Пинский слушал автоответчик и возвращался к тексту. Он хотел поскорее закрыть тему и забыть об этом ужасе, но несколько часов спустя, опустошенный бессилием, все еще сидел в интернете и читал комментарии…

В каком-то мазохистическом экстазе Пинский снова и снова тыкал пальцем в клавишу, обновляя ленту. Тусовка улюлюкала, воротила нос и радостно вытирала о него ноги: ага! дыма без огня не бывает! он виляет, он оправдывается! госдеповские печеньки кончились! Бабло побеждает зло, ха-ха.

Циники улыбались, довольные вечной своей правотой, дежурные хранители гражданских доблестей звонко били его по щекам…

Вечером она позвонила сама, и голос звенел ненавистью: павлин! мистер Неподкупность! не разорвало еще от гордости?

— Что-о?

Через секунду они снова орали друг на друга в голос, как тогда, в прихожей. Ни хвостов, ни чешуи — две разъяренные обезьяны, где-то набравшиеся алфавита…

Вымытые улицы лежали в счастливой испарине, и солнце сканировало легкие облачка.

Булыгина выходила из отеля, стоявшего у кромки совсем другого, не московского парка; переходила улицу, глядя сначала направо, потом налево… Мимо фонтанов и собачников догуливала до местных туристических Мекк с их красными автобусами, конногвардейцами, швейцарцами в шапках… Она шла затеряться в лондонской толпе, забыть витринный позор последних дней.

И она, и муж понимали: ее поездка к дочери — только повод для паузы.

Мертвый мир установился в доме Булыгиных с того утра — ни ссор, ни жизни. Музей мадам Тюссо, восковая копия брака. Спали врозь. Муж словно окаменел, одним нервным движением щек предупреждая любые попытки контакта.

Ей было плохо, ему еще хуже.

В Кремле удалось отбиться: блядское ничтожество Булыгиной легло в основу компромисса, и в сосуд ее вины теперь по капле змеилась горькая обида…

Из агентства ее не уволили, решили не поднимать волну. Победа над «белоленточниками» располагала к снисходительности: жизнь продолжалась, а ведь могла закончиться, ох, как могла! Но бунтовщиков сломали о колено, оставалось купить слабых и добить упертых, чем с энтузиазмом занималась дивизия государевых людей.

И чем подлее был их недавний страх, тем веселее текущий энтузиазм…

На работе вслед Булыгиной смотрели теперь дольше обычного, лапали взглядами чуть не в открытую, примеряя к любовнику, чье имя знали, кажется, все. Подчиненные девочки шушукались за спиной, одна, дурочка, даже посмела пропищать что-то вроде слов поддержки.

Булыгина посмотрела на нее с веселым интересом: о чем ты, милая? Бедняжка проглотила язык и запунцовела.

Только Харитонов стал к ней брезгливо-равнодушен — совсем, можно сказать, потерял интерес, но интерес-то она вернула: проходя мимо, прислонилась к нему бедром, очень достоверно вскрикнула, и, громко сказавши: «хам!» — засветила-таки долгожданную плюху по пухлой физиономии.

То-то было радости офису, то-то новых разговоров в курилке!

С пощечиной отлегло, но ненадолго: рана была глубже мести, и уже в Лондоне Булыгина проснулась среди ночи, потому что ей приснилось, что она Харитонова — ест… Она лежала в ночной гостиничной тишине с открытыми глазами и сладко бьющимся сердцем рептилии, вспоминая всем телом, как только что, там, во сне, рывком вырывала из сустава мягкое бедро и в несколько приемов заглатывала жирное податливое тело…

И она улыбнулась в темноте своей тайне — своей последней тайне, которую делила с предателем, мелкой тщеславной гадиной.

Она презирала его, но воспоминания продолжали разрывать ее тело. Память возвращала пробитые похотью секунды; Булыгина хотела вернуться в ту пахучую кожу, как хотят домой…