Среди гиен и другие повести - Виктор Шендерович

Подачка была оскорбительной вдвойне: под этого дурачка он сам же и копал, убеждая господ, что тот дискредитирует их своим тупым усердием. Но господам теперь только такие и были нужны…

Слишком долго думать, однако, было нельзя: могли зачесть за измену, да и оставаться в агентстве после пощечины было невозможно. Он согласился, поблагодарил — и из принципа напился в тот же день, как свинья.

Единственной отдушиной была теперь охота на Пинского. Харитонов сам не ожидал, что так увлечется этим. Ставил будильник на айпаде, чтобы не пропустить выбранное время, — и точно в назначенный час просовывал сквозь всемирную паутину бесшумную иглу: «жидок, ты еще здесь?» И улыбался, представляя реакцию мерзкого клопа, удачливого соперника.

Кроме мести и алкоголя, радостей в жизни Харитонова почти не оставалось… Он был очень одинок, в сущности. Одинок и несчастен.

Зачем Булыгина была так жестока к нему? Ведь можно же было договориться… Как именно они могли бы договориться, он представлял по ночам, стыдно потея возле постылой жены.

Что-то было не так в его жизни; простая мысль об этом однажды пришла в его голову глубокой ночью, и он проснулся и долго пытался понять, что не так, перебирая обломы последнего времени — и сам понимая, что дело не в них, в чем-то другом… Но додумывать эту мысль не хотелось, и Харитонов начинал строить новые планы.

Однажды ему приснилось, что его все-таки заметили, дали институт и кусок сметы — и послали бизнес-классом на конференцию, почему-то по проблемам глобализации и почему-то в Сан-Паулу. И он полетел, и остался там отдохнуть, но в номере было душно, очень душно, кондиционер не работал, и он вышел подышать в ночь, и там на него напали два крокодила, и один намертво вцепился в ногу и потащил к реке.

Харитонов закричал и проснулся от крика, и потом долго лежал в испарине, с бухающим сердцем и отнявшейся ногой.

— Ты чего? — помолчав, спросила из темноты жена.

— Ничего. Спи.

Он пощупал ногу — нога была на месте, но взгляд крокодильих глаз таился в темноте спальни. Харитонов зажег на всякий случай ночник — и, озираясь, похромал в ванную…

Разглядев в отражении мятое тревожное лицо, он подумал: надо меньше пить — но на обратном пути все-таки нагнулся и посмотрел под кровать и за торшер, нет ли хвоста.

— Ты чего? — спросила жена.

— Спи!

Служивый с лицом, изрытым оспой, пил в эти дни реже, но злился чаще.

Вместо отступных, на которые он рассчитывал, получилась какая-то дрянь. Так и не дождавшись звонка от обманутого мужа, он позвонил через день сам — и нарвался на угрозы.

— Прячься от меня! — орал видный правительственный либерал, перемежая посулы матерщиной. — Прячься! Ты меня услышал?

Служивый услышал — и, повесив трубку, долго слюнявил палец, пытаясь поймать изменившийся ветер. Но эти ветры гудели на таких этажах, до которых палец не дотягивался. Ясно было одно: Булыгин больше не боится.

На какую-то темную секунду служивый сам испугался, что его сейчас возьмут за жабры, но включил голову и успокоился. Нет-нет: если бы рогатый муженек имел такие планы — не кричал бы. Да и не будет он поднимать волну…

Что же произошло?

Служивый пошарил в ленте, пораскинул мозгами — и потащил наудачу другой билет.

— Зачем вы мне звоните? — заверещал в трубке голос Харитонова.

— Да вот, — ответил служивый, прощупывая почву для нового шантажа, — хотел получить премию за хорошую работу…

— Какую работу? — Заказчик явно нервничал.

— За ту самую, — ответил служивый. И, развивая инициативу, подбавил мути: — И вообще, нам тут интересно: вы, собственно, какие цели преследовали?

— Я не хочу с вами разговаривать!

Харитонова сорвало на крик. Слово «нам» подействовало как слабительное: оспяной человек чувствовал, как ходит в треморе психика собеседника на том конце волны.

— Господин Харитонов, — продолжил он служебным голосом. — Это ведь не шутки. Противозаконная слежка за членами семей…

— Это вы! Вы следили за членами семей! Вы! — Крик в трубке сорвался на визг. — Понятно? Ты записал это? Записал? Включай свой диктофон! Записал?

Включать диктофон надобности не было: он работал всегда. Так, на всякий случай.

— Вот и отлично! — визжала трубка. — И всего доброго! Всего доброго! Гуд бай!

И в трубке забились гудки.

Служивый сидел в своем кабинете, разгибая одну за одной скрепки, и прикидывал шансы. Начальник страны ласково, но и строго смотрел на него с портрета.

Меряться с Харитоновым «крышами» было небезопасно: собственная располагалась на низеньком ментовском этаже, и за пределами блефа ловить было нечего…

Разломав еще дюжину скрепок, служивый понял, что проиграл. Зря он полез в эту игру один. Надо было пойти наверх, поделиться инфой, опереться на серьезный уровень… Эх! Жадность фраера сгубила.

Он попытался утешить себя штукой баксов, взятой с заказчика, но не смог: штука была поденщиной, размечтаться-то он успел не о штуке…

Соскочило, в последний момент соскочило!

Стоял ясный весенний вечер. Омоновец, похожий на накачанного бобра, усердно работал палкой, стараясь попасть Пинскому по голове.

Голова работала четко, и Пинский, пятясь, еще с десяток секунд держал под контролем положение поднятой руки с видеокамерой. Даже успел раскрыть на ощупь план, чтобы взять картинку максимально широко. Азарт профессионала захлестывал его, левая рука, закрывавшая голову, уже ничего не чувствовала — дурной омоновец, отсушив, колотил теперь по ней, как по ветке дерева.

Он тоже испытывал азарт профессионала.

Потом Пинский упал, споткнувшись о лежачего, которого молотил палкой другой робот. Успев вывернуть ладонь с камерой, уберег ее от встречи с асфальтом и подгреб под живот, свернувшись калачиком. И, получив удар по ребрам, тихо порадовался своей ловкости: камера была теперь как в мамкином чреве.

«А грудь своя, гроша ему не стоит…»

Новый удар пришелся-таки по голове, и Пинский закричал от боли и ярости, но мозг продолжал считать варианты. Велик был соблазн раскрыться и взять крупняком разгоряченное лицо накачанного мудака заодно с прилетающей в объектив палкой — но это был риск. Снятое стоило того, чтобы сберечь его, свернувшись калачиком.

Омоновцы били теперь Пинского вдвоем, с размеренной механичностью игрушечных кузнецов. Над Болотной площадью стоял непрекращающийся крик и женский визг, и надо всем этим ровным голосом хрипел ментовской мегафон, призывая соблюдать порядок.

Доминикана была прекрасна.

Незадолго до нее в семье Булыгиных произошло восстановление дипотношений. Мир был заключен, но до постели так и не дошло. За тем, собственно, и полетели.