Уэллс. Горький ветер - Дмитрий Даль

Вокруг меня простирался лес, среди которого возвышались многоэтажные дома из бетона и стекла. Они сливались с деревьями, словно были единой стеной, из которой и состояло мироздание.

Деревья росли из асфальта.

Деревья росли из земли.

Деревья пробивали себе дорогу к небу сквозь здания и крыши, к небу, которое представляло собой бесконечные барханы песка, и в них плыл масляный яичный желток местного светила с красными кровавыми прожилками. Здесь все было настолько тесно, что было непонятно – то ли дома подпирают деревья, то ли деревья поддерживают дома. И в то же время в этой тесноте было столько простора и воздуха, что я начал с непривычки захлебываться, задыхаться от переизбытка свободы и бесконечности.

Стены домов оплетали виноградные плети, усеянные густыми гроздьями с огромными синими ягодами, полными сока и сладости. Виноград здесь был повсюду, словно я угодил на бесконечную плантацию богатейшего в мире винодела.

Стволы деревьев были усеяны дуплами, которые в то же время были заперты дверями с маленькими замочными скважинами. Отчего складывалось впечатление, что и не деревья это вовсе, а древесные многоквартирные дома, в которых живут неведомые лесные жители, любящие виноград и масляные фонари.

Их здесь было тоже в избытке, через каждые пару-тройку ярдов стояли фонари на высоких столбах, больше похожих на изящные страусовые лапы. Они освещали мне дорогу. Я задумался, сколько фонарщиков зажигает и тушит эти фонари, и где прячутся эти фонарщики, когда миру не нужны их услуги. Огни фонарей также выглядывали из окон, словно тонко намекая мне, что в этих домах кто-то живет. Освещали они и деревья бесконечного всепоглощающего леса.

Я почувствовал необъяснимый прилив счастья. Я словно помолодел на несколько десятков лет, вернувшись в ту чудесную пору юношества, когда, даже несмотря на все беды и невзгоды мира, жизнь, кипящая внутри и вокруг, кажется изумительной, опьяняющей, дарующей мечты и надежды. Пускай я знал, что большинство этих мечтаний пустые и несбыточные, а надежды разобьются о скалы суровой реальности, так не любящей людей, их порождающих. Мне снова было семнадцать лет, и вся жизнь еще была впереди, и я снова верил в себя, в свою способность перевернуть весь мир и добиться всего, чего я хочу. Семнадцать лет – пора наивности и святой веры, которая потом с годами оставляет нас, лишая возможности совершить чудо. В семнадцать лет мы верим, что способны своей волей обратить воду в вино, а мертвого заставить встать и идти. Но мало кто способен сохранить эту веру хотя бы годам к тридцати. А уж к сорока она превращается в призрачное, малоуловимое облачко.

Меня качнуло, я случайно наступил на подножие фонаря, и он пришел в движение. Поджал под себя страусовую лапу, скрючив боязливо пальцы, теперь фонарь просто висел на столбе в воздухе, ни на что не опираясь. Другие фонарные столбы завибрировали и пришли в движение. Ближайший ко мне столб выпростал откуда-то из-под себя вторую страусовую лапу и отбежал в сторону. Другие столбы тоже обзавелись вторыми лапами, что позволило им свободно перемещаться в пространстве. Столбы разбежались подальше от меня, словно опасаясь, что я нарочно стану прыгать и топтаться на их лапах с неведомой, но обязательно садистской целью.

Но я не обратил на них внимания. Мало ли кто чего опасается и кто чему не верит. Я зашагал дальше по дороге из желтого кирпича, совершенно забыв о наставлении Уэллса помнить о Двери, через которую я пришел в Межвременье. Не помнил я и о рюкзаке, притаившемся невесомым грузом у меня на спине. Проходя мимо большой стеклянной витрины, в отражении я увидел, что рюкзак, в котором содержался архив Гэрберта Уэллса, превратился в прилипшего к моей спине и мирно дремлющего хамелеона. Древняя ящерица время от времени выстреливала вверх языком, ловя из воздуха светлячков, которые, казалось, преследовали меня, роясь в воздухе блестящей тучкой. Увидев этого хамелеона, я вспомнил, с какой целью оказался в этом древнем изначальном лесу, и решил, что больше никогда не позабуду об этом. А для этого я забормотал себе под нос: «спрятать архив, спрятать архив», правда, через несколько минут я уже бормотал что-то невразумительное: «врякать морив, брякать хорив, трюкать хравив».

И как тут было не забыть о том, зачем я пришел в этот мир, когда вокруг творилось столько невообразимого и необъяснимого. Дорога повернула, и я оказался на соседней улице. Здесь росли деревья, с вершин которых на стальных цепях свисали толстенные книги. Их было множество, возжелай я их сосчитать, то неизбежно сбился бы со счету, минуя первую тысячу фолиантов. Я подошел к ближайшему дереву и протянул руку к книге в коричневой обложке. Я подумал, что недурно было бы найти свободную цепь и привязать к ней архив Уэллса. Где спрятать книги, как не в библиотеке. Здесь их точно никто не найдет. Важные знания, способные изменить законы мироздания, следует растворить в океане других знаний, чтобы они не попали в опасные руки. Среди вороха ненужности и бессмысленности они затеряются и станут безопасными, в то же время я смогу вспомнить дорогу к ним. И если когда-нибудь потребуется восстановить утраченное, я смогу без труда сделать это. Достаточно лишь снова отыскать и открыть Дверь в Межвременье.

Я робко коснулся книги, почувствовал, как она задрожала, приглашая к диалогу. Я уверенно завладел ею, раскрыл том, и изнутри с золотистых страниц ко мне вынырнул мой двойник. Его лицо зависло напротив моего. Его глаза смотрели в мои. По пояс он выглядывал из книги. Даже не было видно его рук, но он тут же исправил это недоразумение, стремительно стянул с головы котелок и поклонился мне, приветствуя.

Я застыл, не зная, что делать. Я почувствовал, что еще чуть-чуть – и поврежусь рассудком безвозвратно, и в то же мгновение дороги назад мне не будет. Я стану частью этого сумасбродного мира, лишенного разрушительного и в то же время упорядоченного влияния времени. Теперь, вглядываясь в лицо своего книжного двойника, я понял, что мироздание было создано безумным Творцом, потому что только безумец способен отчаяться на такое творение. И это безумие растворено во всем живом на планете. В каждом из нас растворена искра безумия Творца. Мы вольны распоряжаться ею по своему усмотрению. Кто-то забывает обо всем и старательно тушит ее в себе, потому что, быть может, боится того изначального, что спрятано внутри. Кто-то не обращает на искру никакого внимания, проживая свою жизнь в серости и праздности. А кто-то, почувствовав ее, старательно разжигает, становясь непохожим на людей вокруг, и тогда начинает творить, пробуждать что-то новое или конструировать из того, что было, оригинальные конструкции и смыслы.

– Позвольте узнать, что ищете вы здесь-сейчас-всегда? – поинтересовался у меня книжный двойник.

Я удивился, услышав его. Никогда не думал, что у меня такой приятный, располагающий к себе голос.

– Я ищу место, которое могло бы стать тайником для многих знаний и открытий.

– Зачем прятать в тайник знания и открытия? – удивился мой двойник.

– Потому что если их не спрятать, то они могут разрушить мир, с одной стороны, а с другой – могут потеряться в небытие, – ответил я.