Летняя книга - Туве Марика Янссон

лишь черновик, который позднее следовало еще растолковать, но ни в коем случае более не улучшать да и не переписывать.

Пока Пибоди думала о лице Фрей, она подстрекала свою впервые честно и откровенно высказанную вражду, но поступила она так, будто была глубоко уверена в своей правоте. Собственно говоря, она никогда не думала дурно о Фрей, никогда не думала дурно ни об одном человеке. В общем-то, людей легко призвать к порядку. А если поразмыслить, то каждый из них по-своему прав. «Возможно, – думала на пороге сна Эвелин Пибоди, – вполне возможно, что я тоже не так уж много думала о них, но кто из них когда-либо замечал, как я тяжко надрываюсь, стремлюсь к справедливости и правде, кто измерит цену моего сочувствия?» Она не могла вспомнить, что сказала Фрей и почему она, Пибоди, внезапно вышла из себя… Прекрасно было бы еще немного поспать.

В двенадцать часов за дверью Фрей крикнула:

– Ты что, заболела?

– Я сплю, – ответила Пибоди.

Фрей отправилась дальше. В ее обязанности входило пересчитывать их и знать, где они находятся. Ощущение в животе было снова как обычно; может, никакого обследования не понадобится! Ведь никогда не знаешь, что найдут эти врачи, и вообще, времени у нее нет.

Право же, взять, к примеру, Пибоди… Маленькая фрёкен… Спящая красавица с нежным сердцем…

Когда она спускалась с лестницы, на углу из дверей своей комнаты выскочил Томпсон и заорал ей прямо в ухо:

– Ха, старая ты попрыгунья!

Фрей воскликнула:

– Постыдился бы!

И помчалась в свою стеклянную клетку, а захлопнув за собой дверь, молча постояла, мотая высоко поднятым подбородком, чтобы тушь не потекла с ресниц…

– Какое ребячество, – прошептала она, – какое ребячество, какое ужасное ребячество, какое ужасное!..

Она, ничуть не сопротивляясь, дозволила опасть всем контурам своего лица: все усталости, все разочарования, отразившиеся на ее лице, опустились и углубились именно в тот момент, опадая вниз из уголков глаз, ноздрей и губ. Бумажные носовые платки подошли к концу. Вообще-то, им бы не мешало купить в дом жидкое мыло и новые брошюры. Фрей присела к своему столу, чтобы пометить: купить брошюры, жидкое мыло… Но перо ее рисовало лишь мелкие-премелкие неопределенные линии, и вскоре она различила, что линии эти изображают волосы Томпсона и неожиданно обрисовывают брови на неровном треугольнике его лица. У него появились глаза, близко посаженные друг к другу, и черный разинутый рот. В конце концов она приставила ему большие рога, по одному с каждой стороны. Затем, скомкав бумагу в мячик, Фрей выскочила в вестибюль с криком:

– Линда! Проветри его комнату, оттуда по всему дому несет чесноком и запахом табака. Почему его комната похожа на конюшню?!

– Да, мисс Фрей, – ответила Линда, посмотрев на нее, как на чужое животное, которое как следует не обихаживают…

Фрей сбежала вниз по лестнице к пятому номеру и закричала:

– Миссис Хиггинс, вы там, вы у себя в комнате? Какая лампочка перегорела – в ночнике или в люстре на потолке? Я не могу обратиться к Юхансону, пока не узнаю, какая из них перегорела!

– В ночнике, – удивленно ответила Ханна Хиггинс. – Но думаю, что обе лампочки одинаковой величины.

Немного подождав, Хиггинс добавила:

– Ну вот, тебе опять худо?! Томпсон опять был зол и груб?

– Он дьявол! – ответила Фрей.

– Пожалуй, слишком сильно сказано о впавшем в детство, ребячливом старике.

– Ребячливом! – воскликнула Кэтрин Фрей.

Ее всю трясло.

– Он столь же ребячлив, сколь Пибоди ангелоподобна!

Да, так было всегда: дьявол мог казаться ребенком, со всем унаследованным им злом, а ангелы прячутся за всеми добродетелями мира…

Она повторила:

– Он дьявол!

– Разве, разве… – возразила миссис Хиггинс. – Хотя, может быть…

Очень осторожно она вывинтила из ночника перегоревшую лампочку.

– В дьявола, – сказала она, – мне всегда было трудно поверить. Ангелов представить себе куда легче… Но не могу понять, почему проповеди пастора Гримлея столь благословенно скучны. Ведь он высокообразованный человек, не правда ли?

– Правда, – слабым голосом отозвалась мисс Фрей и села на стул.

Ханна Хиггинс продолжала болтать о Гримлее и весеннем бале и показала свою сумочку, украшенную гагатовыми[33] бусинками. Сумочкой этой Хиггинс пользовалась для выхода в торжественных случаях.

– Моряк, – сказала она, – у него свой стиль.

Мисс Фрей вертела в руках сверкающую сумочку, и глаза ее внезапно замигали…

Она слышала, как миссис Хиггинс хлопотала в ванной и вернулась оттуда, снова болтая о весеннем бале. Кэтрин, мол, не следует надевать длинные брюки, а наоборот, одеться красиво и женственно, а парик – убрать.

– Сними парик, дружок, и посмотрим, какие у тебя свои волосы.

Кэтрин Фрей сняла парик. Миссис Хиггинс долго смотрела на нее сквозь очки с утолщенными стеклами, смотрела и поверх головы, и снизу, и сбоку, а в конце концов сказала, что тут требуется помощь парикмахерши, и помощь немедленная.

Улицы Сент-Питерсберга, опаленные послеобеденной жарой, были пусты. Сотни старых и пожилых дам сушили волосы под фенами, а те, что уже сделали прическу, ожидали у себя дома, когда наступит вечер.

Кэтрин Фрей поспешно шагала по городу – улица вверх, улица вниз, и повсюду дам – битком набито! Она испугалась и пошла на авось в парикмахерские салоны, где уже бывала. Но куда бы она ни приходила, везде и всюду сушилки для волос были немилосердно заняты и всюду сидели длинные ряды терпеливо ожидающих своей очереди женщин, которым назначили на определенное время.

Сколько старческих волос, которые мыли и укладывали локонами, обрызгивали лаком, сколько белого и седого птичьего пуха зачесывалось наверх над холодеющими висками!!!

Мало-помалу, носясь от одной парикмахерши к другой и постоянно получая отказы, мисс Фрей забыла о своих собственных огорчениях, дабы целиком предаться той преисполненной тайны одержимости, той магии, что женственность доверяет уходу за собственными волосами, и ее охватило фантастическое спокойствие. Наконец-то она нашла мирное прибежище, далекое от «Батлер армс».

Быстрым и серьезным шепотом посоветовавшись с парикмахершей, опустилась она под пластиковый футляр, глубоко, во влажное тепло, насыщенное тепло оранжереи, в тот мир, что сулит забвение на многие часы покоя.

Все в переполненной клиентками парикмахерской было розовым, даже телефон. То было надежное женское пристанище, где мисс Фрей задремала, освеженная серебряным спреем номер пять.

Последние в очереди дамы спешили из парикмахерской домой с прическами, укрытыми легкими шелковыми платочками. В городе стояла полная тишина. Уже в сумерках Линда поставила на стол в гостиной холодный ужин: курицу и картофельный салат из кафе «Сад».

Все было иным – временным и поспешным, как обычно бывает за полчаса до путешествия. Юхансон подает машину,