Мой Демон - Михаил Болле

– Здравствуй, дядя Гера…

– Ты что? Не видишь, я занят! Сядь в кресло и подожди, – недовольным тоном некстати потревоженного начальника приказал Герман Петрович и, подойдя к высокому окну, продолжил прерванную беседу.

Никита молча повиновался. Удобно устроившись в мягком кожаном кресле, он принялся ждать.

Ему хотелось поделиться со своим покровителем всеми событиями последних дней – рассказать ему о странном Воронцове, то ли восставшем из мертвых, то ли использующем имя умершего, и о его двенадцатилетнем спектакле, о ссоре с Сергеем и ухаживании за Наташей. Однако Герман Петрович был так прочно занят, что его разговор по телефону явно затягивался.

От нечего делать Никита принялся рассматривать хорошо знакомый ему интерьер кабинета, некогда принадлежавшего его отцу. Почти все здесь осталось неизменным. И дорогой письменный стол из черного африканского дерева по-прежнему стоял в правом углу, и на мраморном камине высились большие старинные часы со всадником на лошади, у которого была поднята рука со шпагой, а на щите красовалась эмблема древнего французского рода. И картина, писанная неизвестным русским художником XVIII века, изображавшая вид Швейцарских Альп, висела в той же громоздкой раме над книжным шкафом со стеклянными дверцами. Вот только у окна теперь стоял не отец, а его бывший заместитель – Герман Петрович Пономарев. Спокойная и уютная обстановка подействовала на Никиту столь умиротворяюще, что он, как-то незаметно для самого себя, пустился в философствования…

Размышлять о месте человека во Вселенной, о беспредельности пространства и бесконечности времени лучше всего на природе, тихой летней ночью, когда ярко сияют звезды – ведь их отдаленный свет начал свой путь, еще когда по земле бродили динозавры, а будущее человечества таилось в генах небольших теплокровных млекопитающих.

Размышлять о счастье и любви лучше всего во время романтических прогулок по Венеции, держа в руке теплую маленькую ладонь любимой женщины, которой долго добивался и с которой обвенчался только перед самым отъездом.

Размышлять о бренности всего сущего лучше всего на кладбище, среди мраморно-черных крестов и надгробий, под которыми лежат те, кто мучился такими же вопросами задолго до тебя. Впрочем, размышления о смерти не требуют особых обстоятельств – они сопровождают нас везде и всюду, отравляя самые прекрасные мгновения жизни и смягчая тягостную невыносимость самых ужасных ее мгновений.

И наконец, размышлять о смысле своей быстролетной жизни лучше всего именно в таких уютных и солидных кабинетах, которые словно бы хранят дух твоих предков! Никиту так поразило одно неожиданное соображение, что он достал мобильник, включил калькулятор и погрузился в вычисления.

Предположим, что средняя продолжительность человеческой жизни составляет 70 лет. Сразу отнимем 15 лет, ибо примерно с этого возраста человек начинает задумываться над смыслом собственной жизни. Оставшиеся 55 лет разделим на 3 – время, отводимое для сна, – и получим примерно 18 лет. Однако как минимум 2-3 часа в день у нас уходит на удовлетворение элементарных житейских потребностей – и то если предположить, что мы зарабатываем на жизнь любимым делом, а не тратим по 8 часов в день исключительно ради хлеба насущного. Вычитаем еще два года и получаем 16 лет – это при самом идеальном для занятий философией образе жизни!

Забавная получается ситуация – одна из величайших философских проблем сводится к тому, чем заниматься в этой жизни на протяжении всего-навсего 16 лет! Да одно только чтение философских трактатов, посвященных данной проблеме, способно сократить это время как минимум вдвое! Чему же посвятить свои 16 лет земной жизни, если предположить, что никакой другой жизни нет?

«А что я, собственно говоря, здесь сижу, тратя впустую столь драгоценное время? – неожиданно спохватился Никита. – И чего жду от делового человека, занятого решением собственных проблем? Да и кто я такой, чтобы по каждому пустяку ломиться к столь солидному дяде?»

Устав от всех этих вопросов, которых у него скопилось гораздо больше, нежели ответов, Никита испытал адское желание немедленно взорвать[1]папиросу, забитую хорошими афганскими шишками![2]Где еще искать прибежища от всех этих проклятых и неразрешимых проблем, как не в сладком и обволакивающем сознание дурмане?

И вот именно после этой многообещающей мысли Никита, совершенно неожиданно для себя самого, нашел единственно приемлемый ответ на все возникшие ранее вопросы. И этим ответом стал любимый афоризм покойного отца, который, по его собственным словам, принадлежал Оливеру Кромвелю: «Дальше всех зайдет тот, кто не знает, куда идти!»

А действительно, зная ответы на все вышепоставленные вопросы, не захочешь слезать с собственного дивана! Зато, не зная ничего этого, будешь идти до тех пор, пока что-нибудь не остановит… смерть или хотя бы милиция. Никита опомнился, и его лицо озарила та улыбка, которой он уже покорил немало женских сердец и надеялся покорить еще больше. Он берег эту улыбку, как карточный шулер – козырного туза, промотавшийся аристократ – последнюю фамильную драгоценность, отчаявшийся самоубийца – заветную ампулу с ядом…

Короче говоря, наш герой снова ожил и встрепенулся, будто очнувшись от затяжного сна. Когда раздался бой старинных часов со всадником и один забавный охранник, постоянно дежуривший около дверей кабинета, привычно воскликнул «Опаньки!», Никита принял окончательное решение.

– Пока, дядя Гера, – негромко сказал он, пружинисто вскакивая со своего места. И, поймав вопросительный взгляд покровителя, на секунду оторвавшегося от мобильника, поспешно добавил: – Я лучше заскочу после премьеры.

И он поспешно покинул кабинет, забыв, что человек предполагает, а Бог располагает.

Сергей подошел к зданию театра за пятнадцать минут до начала спектакля, который был назначен на час дня. Взявшись за дверную ручку, он в который уже раз прочел знакомое объявление: «Жизненная Школа Драматургии» – и вдруг призадумался. Забавно, но ведь первые буквы этого названия полностью совпадают с инициалами Жоржа Шарля Дантеса!

– Любопытно, – пробормотал он, вспомнив записку Донцова. – Пули у нас, значит, настоящие, посмотрим, каким получится само представление…

Пока он спускался в подвал, вслед за ним в то же самое здание вошел еще один человек, одетый во все серое. Перед тем как запереть за собой входную дверь, он снял табличку с названием театра и объявление о начале спектакля «46 часов до дуэли»…

Санкт-Петербург, Дворцовая набережная, 1837 год

Вечерело. Вдоль набережных Невы наступило затишье, город тонул в серых сумерках. Едва можно было разглядеть шпиль с ангелом над Петропавловской крепостью. Метель закончила свою печально-заунывную песню, обильно накрыв улицы Северной столицы белоснежным спокойствием, а сама отправилась вволю порезвиться на просторах Финского залива.