Мой Демон - Михаил Болле

Пока она это делала, Никита опустился перед ней на колени и принялся целовать ее упругие белые ягодицы, стараясь раздвинуть их как можно шире и проникнуть языком как можно глубже.

Наконец она выпрямилась, повесила брюки на крючок рядом с полотенцем и с молчаливой усмешкой оглянулась на Никиту. Он тут же вскочил, сдернул до колен джинсы и, присев на холодный край ванной, привлек ее к себе. Она слегка приподняла правую ногу, благодаря чему он вошел в нее почти сразу же – вошел и даже вскрикнул от совершенно невыносимого удовольствия.

– Тише ты. – Она шлепнула его по обнаженному бедру. – Чего ты так орешь?

– Ой, детка, ты такое блаженство… – едва выговорил он заплетающимся языком.

– Знаю, что блаженство. Но ты все равно не вздумай в меня кончать! – И она умело заелозила бедрами.

Совершенно обессиленный и умирающий от счастья, Никита не продержался и пяти минут, после чего, не сдержавшись, кончил, не успев ничего понять. Евгения не обиделась, более того, когда он принялся нежно и благодарно ласкать ее, томно промурлыкала совершенно риторический вопрос:

– Нет, ну тебе правда очень понравилось?

И вот спустя семь лет он встретил свое юношеское блаженство в образе коллеги-актрисы, с которой им предстояло сыграть в одном спектакле. Более того, судя по многозначительному взгляду Евгении, этот Жорик был его сыном!

Что за черт! Не спектакль, а какой-то цирк! Кругом одни сюрпризы.

Как оказалось, представление должно было состояться для одного-единственного зрителя! Это был весьма странный господин, одетый во все серое. Мало того, несмотря на царивший в зале полумрак, на нем были темное пенсне и широкополая шляпа, скрывавшая лицо до гладковыбритого подбородка. Правая рука покоилась на рукоятке длинной испанской шпаги средневекового образца, которую спонсор снял с пояса и аккуратно разместил поперек колен. Лишь при ближайшем рассмотрении можно было заметить, как подергивается мизинец, беззвучно касаясь длинным ногтем набалдашника рукоятки, во всем остальном единственный зритель был очень спокоен.

Спектакль начался с появления на сцене Воронцова, причем под весьма игривую мелодию из знаменитой оперетты Оффенбаха «Орфей спускается в ад». Когда музыка стихла, режиссер замер посреди сцены и задумчиво изрек:

– Итак, Александр Сергеевич Пушкин… Человек, который, живя во мраке, умел писать о свете. Поэт, который всеми своими произведениями утверждал непреложную истину – никакое злодеяние не может быть оправдано высокими целями. И никакой смертный не может карать и миловать по своему усмотрению даже во имя искусства. Наш мир изначально устроен разумно и гармонично, поэтому один из самых страшных грехов – пытаться переделать создание Всевышнего. Чтобы доказать все это, мы покажем поэта в последние сорок шесть часов его жизни, причем жизни до дуэли, поскольку в нашем варианте Пушкин умрет сразу после выстрела. Представление начинается.

Воронцов зажег свечу, после чего и без того скудное освещение сцены окончательно погасло, и прислонил к лицу маску мраморно-белого цвета. Маска имела прорези для глаз и изображала в точности лицо Александра Сергеевича Пушкина. Какое-то время режиссер ходил по сцене, словно бы кого-то разыскивая, а потом вдруг наткнулся на диван и склонился над лежащим на нем человеком. Разумеется, это был Сергей, загримированный под Пушкина. Он лежал с закрытыми глазами, не шевелясь, словно бы уже умер. Воронцов присел рядом с ним, провел рукой по его волосам и вкрадчиво спросил:

– Готов ли ты идти со мной?

И тут погасла даже свеча, после чего наступила кромешная темнота. Когда зажегся прожектор, то Сергей по-прежнему лежал на диване, однако вместо Воронцова рядом с ним сидел Андрей, загримированный под Данзаса. Сергей вздрогнул и открыл глаза со словами:

– Только что за мной приходил слуга Сатаны!

– Да Бог с тобой! – не поверил «Данзас». – Тебе это пригрезилось.

– Нет-нет, все было настолько явственно, что мне до сих пор страшно. Причем он предстал предо мной в виде моего же двойника. Неужто Демон каждого смертного является пред ним как зеркало? Или, что еще хуже, тем, кого сам смертный увидеть в Демоне своем и возжелал? О боже, как мне тяжко…

– Может быть, позвать доктора?

– Уж лучше послать за священником. Видно, душа моя исповедаться хочет.

– Сейчас все исполню, – кивнул Данзас-Андрей и поспешно удалился в темноту.

– О боже, как мне тяжело, – оставшись в одиночестве, застонал Сергей. – Я больше не в силах терпеть эти муки…

Из темноты вновь появился Воронцов. Подойдя к Сергею, он вручил ему пистолет и так же молча удалился.

– А ведь мой вечный спутник тьмы прав, – задумчиво произнес Пушкин-Сергей, приставляя пистолет к своей груди. – В моем положении это наилучший выход…

Его лицо исказилось, словно бы он намеревался нажать на курок, но ему не хватало силы духа. И так продолжалось до тех пор, пока не вернулся «Данзас».

– Я все устроил, – сообщил он, – так что священник скоро будет. Что это у тебя в руке? Откуда ты взял пистолет?

– Сам Сатана вложил его мне в руку, но я не смог…

– Отдай немедля.

«Данзас» вырвал из руки «Пушкина» пистолет и отбросил его в сторону.

Одна сцена сменяла другую, и, наконец, состоялся разговор «Дантеса» с «Долгорукой», после чего подмостки в очередной раз погрузились в темноту, а когда прожектора вспыхнули снова, перед единственным сидевшим в зале зрителем предстала сцена дуэли. Данзас-Андрей и д’Аршиак-Олег обозначили барьеры шинелями, после чего первый из них обратился к Пушкину-Сергею, одетому в красный с зелеными клеточками архалук:

– Александр Сергеевич, по нраву ли тебе это место?

– Мне решительно все равно, где это состоится. Главное, делайте все поскорее.

Когда приготовления были закончены, Данзас-Андрей картинно взмахнул шляпой, прочертив ею полукруг в воздухе. Однако Дантес-Никита повел себя весьма странно. Вместо того чтобы первым сделать свой выстрел, он вдруг замешкался и провел перед глазами рукой с зажатым в ней пистолетом. Ему вдруг почудилось, что, стреляя в «Пушкина», он совершает самоубийство, то есть стреляет в самого себя! От такого видения Никите стало трудно дышать, и тогда он свободной рукой начал расстегивать верхнюю пуговицу мундира.

– Что, мерзавец, совесть замучила? – не сдержался Сергей. – За всю твою жалкую жизнь до тебя никто пальцем не дотронулся. Никто тебя не запугивал, никто тебя ничего не лишал, вот и вырос ты натуральным жлобом! Все время был под крылышком у отца, а теперь к дяде Герману присосался. Жалкое существо! От природы ты пошляк, ленивый хам и бездарь! Торгуя наркотиками, сам стал зависимым торчком и хотел, чтобы жизнь твоя складывалась без проблем и в полном блаженстве? Хрен тебе! Так не бывает! И вообще, ты самый заурядный предатель, для которого слово «дружба» ничего не значит. Ведь ты посягнул на самое святое, на невесту друга! И теперь наступил час расплаты! Ты, жалкий червяк, не достоин даже ползать по этой земле… И уж кто действительно на этой сцене сообщник Сатаны, так ты и есть!