Охота на русскую Золушку - Анна Трефц

Лизи, всплыло, что Ал представился Маше как Берти. Что вкупе с дешевой машиной, на которой он ее привез, выглядело донельзя странным. Маша не в курсе, что он принц? Ал, видимо, считает, что не в курсе. А я растерялся. Что делать в такой ситуации? Дать ему возможность самостоятельно с ней объясниться, пока они не стали центром какого-нибудь случайного скандала? А Альберт понимает, что держит за руку невесту Платона Каримова? Я едва не схватиться за голову. Мы стояли посреди разодетых людей, половина из которых обожали сплетничать, а другая сообщать эти сплетни писакам из «желтой прессы». По мне так ерунда, но ведь у Альберта и, особенно у его матушки пунктик, что их семья интересна всей стране. И не приведи господи, мальчик пописает мимо писсуара. Что уж говорить о девушке-простолюдинке, чужой невесте, с которой этот мальчик собирается пуститься в романтическое приключение. Любовь, мать его! С Машей Платона Каримова! К чертям Платона Каримова! С моей Машей! Да я прямо тут готов был устроить тот самый скандал.

Но проявил чудеса выдержки, даже как-то пошутил про эту судьбоносную встречу. Не удержался, спросил ее, что она забыла в музее утром в пятницу. Хотел подколоть, поглядеть, как она выкрутится. Как щечки ее покраснеют, как сверкнуть обидой и унижением глаза. Очень хотел. А больше всего хотел узнать, что на самом деле она чувствует? Она меня простила? Она злится? Она вообще поняла, что случилось? Хотя с чего бы. Я и сам не до конца понимал. Зато ответ получил похуже того ее ночного «говнюка». Она пришла в музей развеяться. После одной шуточки. Вот как, оказалось. Она сочла наши поцелуи, нашу страсть, точку, в которой наши судьбы едва не спаялись в одну, и мое позорное бегство шуткой. Шуткой! Чьей? Моей? Ее? В ее словах не было ни упрека, ни горечи. Легкий задор. Слишком невесомый, чтобы быть наигранным. Нет, она не сожалела. Смеялась. Над сообщением «Останемся друзьями», смеялась и над всем остальным. Она ведь с самого начала знала, с кем имеет дело. И когда я повел себя согласно ее ожиданиям, наблюдала за процессом с хорошей долей юмора. Действительно смешно. Стоило ей поманить меня пальцем, как я накинулся на нее с поцелуями. Только вот как она объяснила мое бегство из номера? Решила, что у меня не получилось, и я испугался позора? Или же… она не поняла, что между нами ничего не случилось? Она ведь отключилась в процессе. А теперь считает, что я повел себя как обычно. Смотался утром и прислал смс. Ну, да, именно такая у меня репутация. И тогда понятно, почему она кричала в ночь, что я говнюк. Зато Платон на моем фоне эдакий истинный джентльмен. В конце концов, каким бы он не был раньше, он изменился, и последнее время ведет себя весьма сдержано. В моей же гостиной она нашла голую Флор.

— Ал, чем ты думаешь, мать твою! — зашипел я на него, едва оттащив в сторону от девчонок.

Он посмотрел на меня эдаким ехидным дурачком и поцокал языком. Я замер в удивлении. Куда девался старый добрый закомплексованный Альберт, который краснел от одного упоминания о женщине. Теперь он намекает мне, что имеет счастье думать тем же органом, что и я? О моей Маше?! Я сжал кулаки, из последних сил сдерживаясь, чтобы не съездить ему по носу. Есть у них в команде запасные игроки? Должны же быть! Я выдохнул. Часть ярости со свистом вылетела и груди. Ал не устрашился. Но пусть не надеется! Машу я ему не отдам!

— Ты в курсе, что эта девушка скоро выйдет замуж за сына русского олигарха?

Старый Альберт вернулся и хлопнул ставшими сильно удивленными глазами.

Я приободрился. Решил закрепить успех:

— Мария Зайцева невеста Платона Каримова. Ты в одном шаге от скандала!

— Я не знал, — пробормотал он и задумался. А потом вдруг улыбнулся, как ребенок, который договорился сам с собой в сложном вопросе, стоит ли есть конфету перед ужином. Разумеется, стоит, если родители не видят.

Я замер в ожидании ответа.

— Так даже интереснее, — огорошил меня Альберт.

— Ты двинулся?

— Да, приятель, — он хлопнул меня по плечу. По-отечески так. Как будто не я, а он всю жизнь учил меня, как цеплять девочек, — Я ни черта рядом с Машей не соображаю. Да и не хочу ничего соображать. Она самое лучшее, самое удивительное и самое нереальное, что произошло в моей жизни. Я от нее не откажусь! Я разобьюсь в лепешку, но она не выйдет замуж за другого.

— За другого?! — я поперхнулся, — Что это значит? Ты же не собрался жениться?

— Почему бы и нет? — он пожал плечами, словно этот вопрос действительно находился в его компетенции.

Пока я хватал ртом воздух, он склонил голову в поклоне и отчалил к конюшне. Склонил! Голову! В поклоне, мать его! Как гребаный принц! Хотя он ведь и есть гребаный принц.

Я схватился рукой за оградку, возле которой происходил наш судьбоносный диалог. В опустевшей голове летал, входя в мертвые петли один единственный вопрос:

«Почему все хотят жениться на Маше?»

Вопрос был риторическим. Никто не собирался мне отвечать. Даже мое собственное сознание ушло в глухую защиту.

Потом я ходил вдоль поля, пытаясь понять, что делать дальше. Скандал неизбежен. Но разве это меня сейчас занимало? Я мучился, не зная, что думает обо всем этом Маша? А главное, что она чувствует? Почему она водит дружбу с Алом? Что у нее с Платоном? Они действительно собираются пожениться, или это только слухи?

— Ну же, Мария, уделите мне пару минут…

Выдохнул я, отловив ее в потоке бегущих к полю зрителей. По тому, как она сорвалась от Лизи, та уже успела загрузить ее своим клекотом под завязку. Теперь она смотрела на меня с таким ужасом, что я понял, я не ослышался, когда стоял за трибуной и разбирал в воздухе крики моей подружки на тему «С Марко спят только идиотки!». Ну да, Лизи наверняка успела расписать меня в самых интересных тонах. Кроваво-золотых. Она обожает рассказывать, какой я омерзительный субъект. Ей кажется, что таким образом она делает себя немного ангелом в глазах окружающих. Обычно мне плевать. Но не в этот раз.

Маша от меня отвернулась. Уперлась лбом в пыльные доски. А мне до боли в мышцах хотелось подойти и обнять ее. Прижать к себе, коснуться губами ее волос, втянуть носом ее запах. Знакомый, нужный и недосягаемый. Она не моя. Она принадлежит Платону.