Фарландер - Кол Бьюкенен

Какая чушь, думал Киркус, оглядывая плотно сбитые массы, но и, думая это, он все равно раздувался от гордости, захваченный силой и энергией момента. Взгляд его жадно скользнул по белым бедрам обнаженных женщин, стоявших вполоборота, словно пряча свой срам, и опустив глаза. Киркус слышал их всхлипы и — вдалеке — пронзительные крики чаек над Первой бухтой.

Он вздрогнул, когда мать схватила вдруг его за руку, вскинула ее и громко выкрикнула его имя. И снова одобрительный рев.

У Киркуса повлажнели глаза. По коже побежали мурашки. Он снова ощутил в себе Манна, снова проникся осознанием собственной важности.

Своей божественности.

Ты рассказал об этом мастеру Эшу? — спросил Алеас. Нико подцепил на вилы горку навоза и, отправив ее в ведро, покачал головой.

— Я его еще не видел.

— Может, оно и к лучшему, что он не знает. — Алеас остановился в полосе солнечного света, проникавшего в конюшню через приоткрытую дверь. Обоих прислал сюда Олсон, монастырский староста, в наказание за неудовлетворительную работу в кухне прошлым вечером.

В стойлах никого не было — принадлежащие монастырю мулы и несколько зелов паслись на нижних склонах. Задачу перед провинившимися поставили простую: собрать навоз для его дальнейшего использования в качестве топлива. Алеас зевнул; накануне поспать не удалось — ученики, как и все члены братства, регулярно несли караульную службу.

— Они и без того не самые близкие друзья. Мой мастер играл с тобой, Нико, а ведь я предупреждал. Радуйся, псе могло закончиться и хуже.

— Но я же только поговорил с ней... да и то недолго.

Алеас потянулся, и в спине у него что-то хрустнуло.

— Конечно. Так оно и было. И позволь высказать догадку. Когда мой мастер застал вас наедине, за невинным разговором, ты, скорее всего, отирался рядом с ней, трепал вовсю языком и пялился на ее яблочки, а твой прибор торчал под рясой, как выставленный мизинчик. Когда дело касается его дочери, такой человек, как Бараха, все замечает. — Алеас выразительно поднял брови и, отвернувшись, подцепил на вилы очередной кусок навоза.

Нико помог товарищу, водрузив ему на голову высохшую лепешку.

— Ну зачем? Теперь мне придется смывать все это дерьмо!

— Извини, мой бедный мизинчик подвернулся.

Алеас нахмурился и, стряхнув свежие комочки, швырнул порцию навоза в Нико, но тот выставил вилы и блокировал выпад.

А в следующий момент обмен выпадами превратился в дуэль.

Ничего серьезного, шутливая схватка, фехтование черенками вил. Начали с ухмылками, но затем, когда удары стали достигать цели, шутка переросла в нечто более состязательное.

Даже с простыми вилами в руках Алеас был лучшим фехтовальщиком, чем Нико. Последний больше полагался на импровизацию, которой научился, живя на улицах Бар-Хоса. Улучив момент, Нико бросил в Алеаса кусок свежего помета, а когда маннианец предсказуемо попытался уклониться, нанес точный удар в голову. Все было бы прекрасно, но избыток энтузиазма сложился с недостатком расчетливости, и тупой конец черенка рассек противнику верхнюю губу. Губа мгновенно распухла, а из раны тут же хлынула кровь.

— Виноват! — Нико вскинул свободную руку.

— Виноват? — Алеас развернулся и, замаскировав маневр, провел выпад снизу, завершившийся боковым в голову.

Нико отпрянул. В ушах зазвенело.

Теперь уже Алеас поднял, извиняясь, руку, после чего бросил вилы на усыпанный соломой пол и сам шлепнулся рядом. Потрогав пальцем разбитую губу, он криво усмехнулся, отчего кровь пошла еще сильнее.

— Надеюсь, не очень больно?

Нико тоже свалился на пол и некоторое время просто лежал, пытаясь отдышаться. Захваченные недавним вихрем, в воздухе медленно оседали пылинки.

— У них всегда так было? — спросил Нико.

— У кого?

— У мастера Эша и Барахи, у кого ж еще.

Алеас пососал губу.

— Ребята постарше говорили, что всегда. Но я лично думаю, что после Машена. И больше виноват, конечно, мой мастер. Бараха не переносит тех, кто в чем-то его превосходит.

— Эш в чем-то его превзошел? — удивился Нико. Поверить в то, что Эш, худощавый старик с постоянными головными болями, взял верх над здоровяком Барахой, было невозможно. — И в чем же?

— Не в этом смысле. — Алеас отвернулся и сплюнул кровь. — Эш имел неосторожность спасти моего мастера, когда тот не смог сделать этого сам.

— Что? Ну-ка, рассказывай!

— Ладно, устраивайся поудобнее. История длинная.

Шесть лет назад, перед самым приездом Алеаса в монастырь, с Барахой случилось то, чего больше всего опасается каждый отправляющийся на задание рошун. Его поймали.

Случилось это в Машене. Или, точнее, в горной стране, известной как Большой Машен, окружающей большой город в дельте реки Арал, в том самом месте, где сбегающие с хребтов Паша ручьи разливаются по равнине и уже неспешно несут свои воды в Мидерес.

Барахе надлежало убить Солнечного Царя, человека, выдававшего себя за живое воплощение Раса, солнечного божества, и, что самое удивительное, снискавшего доверие тамошнего населения, которое, как и все восточные народы, было крайне суеверным.

С давних пор среди горцев жило такое пророчество: когда гора падет и раздавит Мирового Змея, обитающего в логове в самом сердце горы, из земли восходящего солнца придет бог в человеческом обличье, и его появление ознаменует новый век просвещения. Даже после включения той горной местности в состав Маннианской империи на правах самой дальней восточной провинции местные жители сохранили веру в древнее пророчество.

О какой именно горе идет речь в легенде, этого никто не знал. Для них все горы были, по сути, хранителями зла, и относиться к ним надлежало осторожно и с опаской. И все же, когда очередное землетрясение разрушило некую вершину, от которой осталось лишь подобие колонны, напоминающей могильный столб, и когда вслед за этим событием с востока пришел человек с золотой кожей, сопровождаемый вереницей учеников, прославляющих его божественное естество, народ Машена преклонил перед чужаком колени и предложил ему все и вся.

С тех пор Солнечный Царь правил страной, заседая в огромном дворце, из которого открывался вид на портовый город, называвшийся Облачным городом. Проведя неделю в этом городе, Бараха узнал, что Солнечный Царь стар, дряхл и правление его клонится к закату. Век просвещения не принес местному люду никаких перемен, если не считать еще большего обременения налогами. К божку, возвысившемуся над повседневными тяготами и трудами и только требовавшему все больше почестей и дани, относились, чего и следовало ожидать, с цинизмом, как к любому тирану. Жил Солнечный Царь отшельником, принимал только тех, кому полностью доверял. Раз в год он напоминал подданным о своей Великой Мудрости, подтверждая сие выпуском тысяч с любовью написанных от руки документов, содержание которых сводилось к восхвалениям и угрозам.