Блестящее одиночество - Людмила Пятигорская

«Живу я в маленьком провинциальном городке Нещадове, название которого вам вряд ли что скажет. Бытует легенда, что во время нашествия дотошные, как собаки, монголы проскочили через Нещадов, по недосмотру его не заметив. А когда воротились, чтобы все-таки разорить его и разграбить, то города не отыскали — кружили, кружили на своих конях, будто в проклятом, гиблом месте…»

Не знаю, как долго я была погружена в чтение, но мне показалось, что надо мной пролетели годы и я попала в зазор между одним и другим временем, одно из которых закончилось, а другое и не думало начинаться. Иначе говоря, так «вчиталась», что про все на свете забыла, и про неминуемый арест — тоже. А в конце — взяла и расплакалась. Мне было почти так же жутко, как и самой героине. То ли книжка на меня так подействовала, то ли страх перед наказанием, но возвращаться в ту жизнь, из которой я выбыла, не хотелось. Мало сказать «не хотелось» — меня от нее тошнило. Да и эта безумная героиня, уж так ли она безумна? Ведь насмерть стояла — между своими, которых больше себя любила, и жизнью. Я запомнила, как она говорила про марево, принимаемое за реальность. Мне сейчас как-то не по себе — словно переступила через порог, а дверь и захлопнулась; впрочем, я нисколько не рвусь обратно, просто идти пока больше некуда. Придется признать, что я ошибалась и что нет ничего более лживого и обманчивого, чем жизнь. Если, конечно, верить упомянутой героине. О, мне, как и ей, так бы не хотелось ни во что ввязываться! Я захлопнула книжку, вытерла рукавом слезы и подняла глаза. То, что я увидела, превзошло всякие ожидания.

ВАС УСТРАИВАЕТ ЭТОТ МИР?

Сквер был запружен народом. Вокруг меня собиралась толпа, стягиваясь в кольцо. Кого только здесь не было! Пресса, тв, представители партий, обществ и клубов и просто какие-то одиночки, пожирающие меня взглядом. «Против чего протестуешь?» — проорал газетчик, весь какой-то расхлябанный, расхристанный, сунув мне диктофон в лицо. «Да ни против чего», — ответила я, промокнув носовым платком глаза и громко в него высморкавшись. «Как? — спросил он. — Тогда чего добиваешься? За что ратуешь?» Толпа замерла в томительном ожидании. «Да ни за что», — сказала я, хлюпнув носом. Газетчик растерянно оглянулся и попробовал еще раз: «Означает ли это, что you are happy with this world?» Я пожала плечами. «Да он меня вообще мало интересует». Вынула сухари из мешка, занятые моим мужем у белок, нащупала под табуреткой стакан и плеснула в него из термоса кипятку. Газетчик стоял, разинув от удивления рот и подтягивая спадающие с задницы джинсы, а на него сзади уже напирали, проталкиваясь ко мне поближе. Припоздавшие, из задних рядов, подпрыгивали, чтобы увидеть «арену действий».

Какой-то мужчина в шотландской кепке, подмяв под себя газетчика, прокричал: «А что же ты здесь сидишь? Без позиции? Уступи тогда место другим, у которых она есть!» Я жестом дала понять, что, мол, пожалуйста, и начала размачивать в кипятке сухари. «Отсутствие позиции — гражданская смерть!» — гаркнули из толпы. «Господа, она протестует против протеста! — отозвались с другого конца. — Такая вот у нее „позиция“!» По рядам прокатился рокот. Толпа шелохнулась и сдвинулась с места. Мужчина сорвал кепку и, отбиваясь от наседающих, принялся ею размахивать во все стороны. «Средневековая дикость нравов! — орал он. — Я — за осознанную свободу! За свободу от вашего „общества“, под гнетом которого личность уничтожается! Я написал интереснейшую работу об истории индивидуализма, которым мы, островитяне…» — «Писатель, остынь! — раздалось с галерки. — Спасение — в коллективном разуме…» В толпе зашикали. «… Которым мы всегда славились и который противостоит любому другому „-изму“, изобретенному дегенератами… Я за свободу от…» Писатель сорвал голос и захрипел.

Распихивая народ локтями, в первые ряды прорвался следующий оратор, одетый в майку, на которой был нарисован премьер-министр с чайной чашкой на голове и автоматом в руках, нацеленным на смотрящего. Надпись под рисунком гласила: «Старина, делай чай, не войну». Оттеснив писателя, который, хрипя, продолжал потрясать в воздухе кепкой, он заорал: «Не спрашивайте про свободу в категориях „от чего“, спрашивайте — „зачем“! Зачем она вам нужна и что вы хотите с ней сделать? Свобода для „убивать“ или для „быть убитым“? Другой альтернативы сегодня у вас нет!».

«Вы правы, — сказала я, обсасывая сухарь, — я только что убила старушку — во всяком случае, это убийство инкриминируют мне соседи, — поэтому теперь тут сижу и жду ареста».

«Вы все несете полную чушь! — раздалось из задних рядов. — Пропустите, господа, пожалуйста, пропустите!» Толпа расступилась, и я увидела джентльмена в костюме и бабочке.

«Вы несете полную чушь! — прокричал он надтреснутым голосом, напирая на предыдущих ораторов и вытесняя их из круга. — Человек рожден быть свободным! Он волен сидеть в любом выбранном для этого занятия месте! И никто — я настаиваю! — никто не может ему в этом препятствовать, приставая с вопросами о „позиции“! Человек имеет право сидеть просто так, ни для чего или для чего угодно!» Джентльмен схватился за сердце, расстегнул бабочку, которая вяло повисла, и вытер платком пот с лица. Толпа от неожиданности застыла, а потом, точно гром грянул, — и все стали орать, перекрикивая друг друга.

Я допила остывший кипяток с размоченными в нем сухарями и принялась слушать дальше.

«Вчера, — завопил джентльмен, перекрывая пчелиный рой голосов, — захожу в паб, беру полпинты пива, подсаживаюсь за столик к дамам с вопросом — „Could I?“. Седовласые ящерицы выражают неудовольствие, а мне от старых коряг ничего не надо, но все столики — заняты! Подбегает бармен, хватает меня за шкирку и вышвыривает на улицу. Поднимаюсь с тротуара, отряхиваюсь… А тот говорит, что хозяин не желает видеть меня nevermore, потому как по королевскому указу от 1536 года владелец любого публичного заведения имеет право мне отказать, не указывая причины!»

«Слушай, ты, давай побыстрее! Дай и другим высказаться!» — прокричали из задних рядов. Толпа всколыхнулась и широкой волной подалась вперед. Джентельмен сделал предостерегающий жест, призявая народ к спокойствию.

«Беру поезд на Чаринг-Кросс и, утомленный событиями, ложусь на сиденье и засыпаю. Меня будит кондуктор, этакий жлоб, абсолютно лишенный личности: „Вам плохо, сэр? Выпили? Сердце пошаливает? Помните ли название вашей станции?“ Он забросал меня пустыми вопросами, я не выдержал и говорю: „Засунь себе в жопу свой язык, если можно“. А он невозмутимо — свое: „Моим моральным долгом, сэр, является несение помощи нуждающимся…“. Я заорал: „Да не нуждаюсь я, дай мне поспать, дебил!“ А тот в ответ: „Ваша сонливость, сэр, вызывает беспокойство. У вас, полагаю, недиагностированный диабет, и я звоню в ‘скорую’…“. Уж тут я вскочил и — хряп хулигана по морде, тот копытами и накрылся, а я выпрыгнул на первой же станции».

Речь джентльмена записывали телевизионщики, радостно предвкушая, какую кучу говна они вывалят на правительство, обнародовав запись, и какие она может вызвать последствия, вплоть до скандала в правительстве и отставки целого кабинета. А я сидела и думала, как было бы хорошо, если бы меня прямо сейчас арестовали и заточили в крепость — лучше всего в Тауэр, где тишина и покой, нарушаемые разве что карканьем трехсотлетних, умудренных кровавой историей воронов. Меня начало клонить в сон.