Блестящее одиночество - Людмила Пятигорская

«Когда я добрался до своей станции, — продолжал орать джентльмен у меня под ухом, — близились сумерки. Я зашел в магазин, чтобы купить немного еды на вечер. „Будьте любезны, — обратился я к продавцу в отделе деликатесов, — взвесьте мне этой великолепной на вид ветчинки, — я ткнул в хрустальное отполированное стекло, — граммов двести“. Продавец надвинул на брови колпак и улыбнулся. „В том-то и дело, сэр, — сказал он, — эта „ветчинка“, как вы изволили выразиться, великолепна только на вид, но в сущности она несъедобна. Я не смогу ее вам продать, так как вы мне, сэр, симпатичны. Что же касается остального ассортимента, то и он оставляет желать лучшего“. „Есть хочу, — резко обрезал я, — взвесьте, что прошено“. „Такому высокочтимому клиенту как вы, — мягко сказал продавец, — я буду вынужден отказать. Иначе вы бы могли подумать, что я — бесчестен“. Другого выхода у меня не было — я размахнулся и тростью разбил хрустальную ледяную гробницу. Завыла сирена, меня — во второй уже раз! — сбили с ног и защелкнули на запястьях наручники!» Оратор снова вытер платком пот с лица и расстегнул ворот рубашки. Толпа одобрительно загудела и принялась аплодировать, только непонятно было чему — разбитой витрине или наручникам.

«Стоп! Снято!» — закричал в рупор взмыленный режиссер, взмахнув рукой. Телевизионщики засуетились. Стали слезать с деревьев и ограждений, сворачивать кабель, убирать в черные ящики аппаратуру. Погасли прожекторы, перестали жужжать камеры. И тут я заснула. И снилось мне, что сквер опустел и белки мечутся по траве, собирая пивные банки и прочую дребедень, брошенную митингующими. Таких сокровищ они отродясь не видали. У белок горят глаза-пуговки и трясутся лапы. Они торопятся, хотя зачем, конкурентов у них нет — лисы, шипя на толпу и пятясь, ушли подземными коридорами, ведущими на соседнее со сквером кладбище, и там, среди старых гробниц, в тишине окопались.

Когда я проснулась, возле меня гарцевали на лошадях двое полисменов.

Я протерла глаза и вскрикнула: «Ну вот, наконец-то! А то я вас заждалась и уже потеряла счет дням, которые тут просидела!» Положила узелок с остатками сухарей на колени и добавила: «Я готова». — «Мадам! — воскликнул первый полисмен, красуясь на своем скакуне, который, переступая с ноги на ногу, звонко цокал копытами. — О, я так счастлив, что вы готовы, но позвольте узнать — к чему? Буду рад служить вам посильной помощью». Полисмен ласково улыбнулся. Вздохнув, я ответила: «Говорят, я убила свою соседку, миссис Хамильтон, выстрелив в нее три раза из пистолета. Сначала обвинение казалось мне абсурдным, но теперь я и сама так думаю». — «О! Вы убили эту омерзительную старуху, которая строчила на вас жалобы! Джон, — обратился он ко второму полисмену, — вычеркни ведьму из списка „Так и не сделанное“». Второй полисмен спешился, открыл сумочку, пристегнутую к седлу, вынул блокнот, ручку, полистал, нашел страницу и вычеркнул.

«Мы можем ехать?» — спросила я. «Когда только мадам будет угодно! Но, простите мою недогадливость, ехать куда?» — «Как куда? — удивилась я. — В тюрьму, конечно!» — «Мадам желает ознакомиться с условиями содержания заключенных? Как это мило со стороны мадам! Я был бы готов забрать вас прямо сейчас, посадив в седло, но необходимо получить особое разрешение. Простите за эти бюрократические проволочки, мадам». Серебряная блямба на каске полисмена сверкнула на солнце, выглянувшем из-за туч. «Как? — изумленно спросила я. — Для того чтобы убийце попасть в тюрьму, нужно особое разрешение? Ну так отвезите меня в полицейский участок, а там разбирайтесь!» — «Простите, теперь я совсем не понимаю мадам, — сказал первый полисмен и почесал под каской в затылке. — Джон, может ты понимаешь?» Джон-альбинос испуганно заморгал белесыми ресницами. А его конь в напрасном раздумье постучал по асфальту копытом. Я выругалась по-русски.

«О! Мадам русская! — восторженно закричал первый полисмен и сорвал с головы каску, спрятав ее под мышку. — Ты слышал, Джон, мадам русская!» Джон с перепугу чаще обычного заморгал невидимыми ресницами и уставился на коня, тот — на него, и так они смотрели в упор друг на друга, а во взорах читался ужас. «Меня разыграли коллеги из Скотланд-Ярда, — сказал первый полисмен, — дав понять, что в вашей далекой стране, мадам, в каких-то специальных случаях выдаются лицензии на убийство, а исполнителей ожидает щедрое вознаграждение. Я, разумеется, не поверил, по достоинству оценив шутку». Полисмен от души рассмеялся. И даже его конь, оскалив желтые зубы, весело загоготал.

«А мне почему-то кажется, господин полицейский, что это у вас на убийства смотрят сквозь пальцы…» — раздраженно сказала я. «О! Что вы, мадам! — испугался полисмен. — Убийство — тяжелейшее преступление! Жизнь каждого человека бесценна, ее не воротишь!» — «Вот именно, — я прямо обрадовалась, — сами же понимаете. Откопайте — вон там — миссис Хамильтон, проведите следственный эксперимент, соберите улики, поговорите с белками, наконец. Сделайте что-нибудь!» — «О, несомненно! Если б вы знали, мадам, с какими случаями иной раз полицейским приходится иметь дело! Не то что мне или Джону есть чем похвастать, но у наших коллег были оказии… Скажем, на прошлой неделе, мадам, ваши соотечественники перевозили старинные напольные часы, называемые у нас „grandfather’s clock“. Они взяли грузовое такси и попросили отвезти их в Surrey, что на окраинах Лондона. Водителя, мадам, заинтриговал запах. И он, доставив сей груз, немедленно позвонил в полицию. Когда взломали гараж, куда русские перенесли свою ношу, то в часах вместо положенного механизма, обнаружили труп. У русских, мадам, богатое воображение». — «И что было дальше?» — без интереса спросила я, только чтобы рассказчика не обидеть. «А дальше, мадам, не было ничего — преступники как в воду канули». — «Неужели их не нашли ваши хваленые детективы?» — «Отчего же, нашли, не далее как вчера, мадам, но в виде очередных трупов».

Конь моего собеседника отчаянно дернулся и принялся бить копытом, скосив на седока коричневый глаз. Полисмен похлопал его по морде и, тяжко вздохнув, сказал: «Мадам, я бы вам рассказал много других историй, уходящих корнями в ваше загадочное отечество, но Альфред этих историй не любит. Он вырос в королевских конюшнях, получил великолепное воспитание, но ввиду излишней чувствительности из гвардии был уволен — не выносил грубых армейских нравов. И я его взял себе. У нас спокойный район, мадам, ничего неординарного не происходит, хромая собака и та не заглянет, вот разве что лисы…» Конь взметнул хвост трубой, напряг шейные мускулы, и из него с шумом посыпалось.

«О! — воскликнул первый полисмен, выпрямившись в седле. — Я слишком увлекся беседой и позабыл, что давно пришло время дать лошадям овса…» Заслышав слово «овес» кони подняли морды и, пуская слюну пузырями, заржали. Второй полисмен вскочил в седло, первый напялил каску. Они отсалютовали и натянули поводья. Лошади тронулись. «Постойте! — закричала я, размахивая узелком. — А как же я? Что же со мной?!» Первый полисмен повернул ко мне голову и улыбнулся.

Сидеть и дальше у дома на табуретке не имело смысла. Я попыталась встать. Это удалось мне с трудом, так как совсем онемели ноги и болела спина. Держась за перила, я поднялась по наружным ступеням дома и уже потянулась к дверной ручке, когда широко раскрылась дверь парадной и из нее вышла женщина.