Родина - Фернандо Арамбуру

Через несколько часов Аранча завела тот же разговор с отцом. Наверное, она выбрала не слишком удачный момент. Хошиан как раз собирался пойти в “Пагоэту”. Во всяком случае, не скрывал, что торопится. Возможно, просто хотел улизнуть, прежде чем Мирен вернется из магазина. К тому же Хошиана все эти дела с девочками и мальчиками, с любовью и сватовством совершенно не волновали. И тем не менее он уделил дочери минутку. Узнав кое-какие детали, сказал, что рад. И сразу же:

– А мать знает?

– Разумеется.

– А почему бы тебе как-нибудь не привести его сюда? Я бы взял парня с собой в гастрономическое общество. Он, кстати, велосипед уважает?

– Нет, aita, велосипедом он не увлекается.

Хошиан, вроде бы огорченный этим фактом, больше не нашелся что сказать. Он похлопал дочку по спине, словно выражая свое одобрение, натянул берет и был таков.

Аранча больше надеялась на младшего брата. Тогда ему было пятнадцать лет. В любом случае Аранча нуждалась в поддержке, и Горка был единственным членом их семьи, с которым она позволяла себе иногда быть откровенной. Аранче сразу показалось, что Горка повел себя более трезво, чем родители.

В первую очередь он спросил, как зовут парня.

– Гильермо.

– Гильермо, а дальше?

– Гильермо Эрнандес Каррисо.

Брат сразу же приподнялся в кровати, где читал книгу:

– Он, конечно, не из левых патриотов?

– Нет, его политика не интересует.

– Но он хотя бы говорит на эускера, а?

– Ни слова.

– Знаешь, тогда нашему Хосе Мари твой Гильермо точно не понравится.

Аранча обвела взглядом стены, увешанные плакатами: амнистия, независимость, ЭТА, фотографии сидящих в тюрьме борцов за свободу из их поселка, предвыборные листовки “Эрри Батасуна”.

– А почему, позволь спросить, он ему не понравится?

– Сама не хуже меня знаешь.

И тогда Горка – это в пятнадцать-то лет – подал ей мысль: пусть сестра сперва погуляет с Гильермо по поселку. Пусть покажется с ним, пусть потанцуют в воскресенье на площади, а потом сама увидит, что и как.

Так Аранча и поступила. Они с Гильермо заглянули в один бар, в другой. “Привет” здесь, “привет” там. Прошлись, взявшись за руки, по центру поселка. А потом на площади с густыми липами танцевали под песни, которые пела на помосте какая-то музыкальная группа. Тут Аранча и заметила Хошуне, которая разглядывала их с некоторого расстояния. Аранча тотчас прошептала Гильермо на ухо, что:

– Там, напротив, стоит одна девица, она гуляет с моим братом. Не оборачивайся. Сейчас сам посмотришь, как она начнет ловчить, чтобы узнать, кто ты такой и говоришь ли на эускера.

Дома за ужином Хосе Мари рассказывал про свой матч по гандболу. Ни он, ни родители, ни уж тем более Горка ни словом не обмолвились про ухажера Аранчи, а ведь его присутствие в тот день на танцах, вне всякого сомнения, к той поре уже обсуждалось всем поселком.

И только по прошествии двух дней Хосе Мари сунул свою лохматую голову в дверь сестриной комнаты и сказал:

– Мне принесла на хвосте одна птичка, что у тебя появился жених.

На лице его играла улыбка. Аранча пристально посмотрела на него, словно стараясь уловить хоть малейший признак враждебности. Но нет, ничего подобного. А он добавил все тем же веселым тоном:

– Выходит, скоро можешь сделать меня дядей.

Через неделю Хосе Мари ушел из дому и стал жить с приятелями на съемной квартире, но пока еще тут же в поселке. И только тогда Аранча рискнула познакомить Гильермо с родителями.

Чато был таким, каким был, все держал в себе, работал, как никто другой, и еще он был упрямым. Именно это упрямство, из-за которого – уф! – жить с ним было так непросто (перечить ему? упаси господь!), помогло Чато наладить с нуля свое дело, притом что поначалу у него было больше настырности, чем денег. Сперва он арендовал, а потом и купил заросший ежевикой участок земли в нижней части поселка рядом с рекой. Упрямство помогло ему сначала удержаться на плаву, а потом и двинуть фирму вперед, да, черт побери, и двинуть весьма успешно. Но это же упрямство, по словам Биттори, его и погубило.

Она часто упрекала Чато, придя на кладбище:

– Мог бы ведь сегодня и живым быть, но нет, тебе хотелось непременно на своем настоять. Мог бы заплатить им. Ну, или перевести свои чертовы грузовики куда-нибудь в другое место. Сам ведь сколько об этом талдычил, но так ничего и не сделал, хотя знал, что я за тобой куда угодно поеду.

Он приходил домой и ни слова не говорил про работу. Если Биттори спрашивала, как прошел день, сухо и уклончиво отвечал, что хорошо. Всегда одно и то же. А она никогда не могла в точности понять, что на самом деле значит это “хорошо”: “плохо”, или “нормально”, или действительно “хорошо”. Чтобы докопаться до его настроения, Биттори смотрела мужу в лицо, отыскивая какие-нибудь верные приметы. Чато морщился:

– Ну, и что ты смотришь?

А Биттори по выражению его лица, по блеску в глазах или по морщинам на лбу старалась угадать, спокоен муж или чем-то озабочен.

– Скажи, они давно перестали тебе угрожать?

– Довольно давно.

– Думаешь, забыли про тебя?

– Не знаю и не хочу знать.

Когда Нерея уехала в Сарагосу, Чато как будто бы стряхнул с себя часть своих страхов. Хотя кто знает, что он чувствовал на самом деле. Этого человека, говорила Биттори, даже похоронили, вместо савана завернув в его секреты. Но после того как дочка уехала учиться подальше отсюда, он точно выглядел куда менее озабоченным. А Шавьер? Шавьер в поселке не жил, поэтому отец считал, что тому ничего не угрожает.

Дома Чато перестал даже мельком упоминать про историю с письмами. И надо добавить, что его бесило, когда Биттори снова заводила про них разговор.

– Да уймись ты, черт тебя побери! Если я тебе ничего не говорю, так только потому, что нет ничего нового.

Чато, Чатито. Биттори напоминала мужу об этом кстати и некстати, и скорее с горечью, чем с любовью. Вот ведь какое дело: он остался совершенно один. Друзья-приятели? С ними Чато больше не знался, и они не знались с ним. Они отвернулись от него в тот же миг, как сам он ото всех отвернулся. Теперь Чато не ходил ни играть в карты в “Пагоэту”, ни ужинать в гастрономическое общество. Как-то раз по чистой случайности нос к носу столкнулся на улице с Хошианом. Они посмотрели друг другу в глаза, Хошиан быстро и пугливо, Чато пристально, выжидательно, хотя и сам не знал, чего ждет – наверное, какого-нибудь знака, жеста. А Хошиан, проходя мимо, просто поднял брови вместо приветствия, словно говорил: знаешь, я бы остановился поболтать с тобой, но беда в том, что…

Чато убрал свой велосипед. Убрал навсегда. В один прекрасный день отнес в гараж, где велосипед до сих пор и висит под потолком на двух крюках с двумя цепями. Чато перестал платить взносы в клуб велотуризма. И никто ему об этом не напоминал. Не послали ему в конце сезона и приглашение, как прочим членам клуба, с датой и повесткой дня ежегодного собрания. Сертификат, диплом или как это еще назвать, где отмечались пройденные этапы и заработанные очки, ему сунули в почтовый ящик, согнув пополам. Тот, кто сертификат принес, не удосужился даже нажать на кнопку звонка. Никто не пожелал вспомнить, что еще не так давно, и на протяжении пяти лет, Чато был президентом клуба. Ну и хрен с ними со всеми! По воскресеньям Биттори, которая прежде жаловалась, что в единственный день недели, который они могли бы провести вместе, муж уезжает с приятелями на велосипеде, теперь должна была с утра и до вечера терпеть его дурное настроение.