Вкус свинца - Марис Берзиньш

— Ты что, говорить не можешь? — спрашивает солдат. — По зубам получил? Болит?

Перевязка на голове частично напоминает компресс для зубов. Любое движение лица вызывает боль, но я все-таки разжимаю зубы, сколько могу, чтобы он увидел мой зашитый язык.

— Йобаныйврот! Ну, бляха-муха, ясно. Курить хочешь?

Мне не понятно — он ругается по привычке или, узнав причину моего ранения, грубо издевается. Нет, похоже, нет, по глазам вижу, что не смеется. Он вынимает из нагрудного кармана пачку папирос и сочувственно протягивает. Взяв одну, возвращаю, но красноармеец, возражая, машет рукой.

— Да бери, блятъ, все.

Не знаю, как выглядит со стороны, но стараюсь создать на лице выражение благодарности.

— Я тебя раньше не видел. Ты из какой части?

Не могу ответить, только развожу руками.

— Ну да, много всяких… — он не сетует, оставшись без ответа. — Йобтвоюматъ, тебя осколком или пулей?

Поднимаю ладонь вверх, изображая самолет, а потом падающую бомбу. Мой палец останавливается в сантиметре от раны. Тамара сказала, что, в основном, сюда привезли пострадавших во время налета.

— Понял, осколком. Пиздец, тебе повезло, что глаз не вышибло. Ему тоже, — солдат бросает взгляд на своего товарища. — Домой вернется.

Похоже, он тут подрабатывает местным утешителем.

— Воевать еще сможешь?

Пожимаю плечами и показываю на рот.

— Правильно. Да ну его нахуй.

Не вполне поняв, что он этим хотел сказать, киваю обоим на прощание и ухожу. Нужно сделать крюк, чтобы не заметили, что вхожу в докторский дом.

— У нее штаны не армии, — слышу за спиной голос азиата.

— Ну и что? Может, сгорели… или обосрался от страха, — засмеялся русский.

— Я в штану не какать. Большой стыд, Аллах злой.

— Ах ты, чурка, блядъ, да что ты опять со своим Аллахом. Йобтвоюматъ, может, он больше никогда говорить не сможет. Ты скажи мне, что лучше — быть без одной руки или немым.

— Немой лучше.

Дальнейшего разговора не слышу, но склоняюсь к тому, чтобы согласиться с одноруким. В немоте можно найти свою выгоду. Если бы мог говорить, они б сразу поняли, что я не из них и папирос бы мне не досталось. И, возможно, пришлось бы отвечать на другие щекотливые вопросы.

От папиросы вкус во рту мерзкий, но охотка явно перегорела. Только теперь нужно прополоскать рот водой с синими крошками и обязательно открыть окно, чтобы Тамара не заметила запах табака.

Ловлю себя на том, что жду прихода Тамары. Мне приятно, когда она рядом. Она не тихая мышка, но и не шумит попусту. Остроумнее других? Определенно. Красивая? Да, но у нее иная, чем у Суламифи, красота или, не дай Боже, Гермины. Глаза у Тамары красивее. Прозрачнее, глубже.

На рев бронетехники бросаюсь к окну. Мимо больницы в сторону центра Риги тянется русская танковая рота, наверное, с учений на песчаных холмах Зиепниеккалнса. Гусеницы грохочут по брусчатке так, что не только оконные рамы, но и мои раненые щеки трясутся. Думалось, они уже на другом берегу, немцев поджидают, ан нет. Неделя прошла с начала войны, а немцев не видать. Их самолеты уже бомбят город, но по земле, кажется, продвигаются вперед куда медленнее.

Не проходит и получаса, и все вокруг заполняет треск. Судя по звуку, обстрел идет где-то возле Даугавы. Значит, немцы наконец в Риге! Странно, но шум нарастает, кажется, грохот боя подтягивается в нашу сторону. Под скрежет гусениц громыхают танковые пушки, трещат пулеметы и винтовки. Кажется, совсем неподалеку — на улице Елгавас или Оливу? Так еще и по больнице саданут. Высовываюсь в окно, но ничего не разглядеть — впереди деревья. Черт с ним, с режимом, я должен это видеть.

Придерживая голову, быстро спускаюсь по лестнице и выбегаю на улицу. Нет, все-таки не так уж близко — бой идет около Торнякалнского кладбища. Трудно понять, но кажется, что русские танки отходят и хотят скрыться по улице Капу или Бривземниеку, а с улицы Сатиксмес и, наверное, со стороны Даугавы их обстреливают немцы. Подхожу ближе. С крыши дома, что на углу улицы Ванага и Виенибас гатве, открылась бы вся панорама, ну да ладно. Теперь знаю, как далеко может залететь шальная пуля, поэтому куда надежнее спрятаться за углом дома и подсматривать одним глазом. И тут же снаряд, улетевший мимо цели, расщепляет липу возле кладбища, верхняя часть ствола вместе с кроной падает на улицу. Из горящего русского танка выскакивают солдаты, танкист падает прямо на горящий топливный бак. Руки прижаты к раскаленному металлу, он пробует оттолкнуться, спастись, но не удается. Его крик пробирает насквозь, хочется зажать уши.

— Убей меня, убей! — горящий кричит раненому товарищу, который там же неподалеку ползет по мостовой, ища, где укрыться. В смятении он пытается встать, но точный выстрел в висок укладывает его еще раз и уже навсегда. Охваченный огнем у танка уже превратился в орущий факел, его мучения могла бы унять милосердная немецкая пуля, но в него никто не стреляет. Экономят патроны. Предсмертные вопли танкиста сменяются адским хрипом, который вскоре стихает. И пламя понемногу спадает, на мгновение воцаряется тишина. В воздухе носится буро-черная копоть.

Танки стоят, красноармейцы не оказывают никакого сопротивления, а немцы, держа карабины наизготовку, обходят русскую технику и выискивают живых. Они влезают на гусеницы, открывают башенные люки и предлагают сдаться. Кто-то выбирается, держась одной рукой и подняв другую, кто-то нашел белую тряпочку и машет ею, а из одного люка раздается выстрел, отправляя немецкого солдата на тот свет. В отместку за его смерть в люк летит граната. Железная громадина вздрагивает, кто-то хочет выбраться, но его окутывает вихрь дыма и огня, и он падает обратно. Ударной волной разносит мелкие осколки. По воздуху летит оторванная кисть руки и ударяется в ботинок немецкого солдата. Тот инстинктивно отпрыгивает в сторону, но, услышав смех и выкрики товарищей, злобно подбивает носком кусок мертвой плоти. Кисть улетает в придорожную траву.

Нестерпимым вкусом свинца обложило язык, небо, десны. Так плохо еще не было. Рот заполнился противной слюной. Сплевывать больно, наклоняюсь, чтобы слюна вытекла сама собой. Смешавшись с кровью, красно-серыми каплями она падает на брюки и туфли. Обратной стороной ладони вытираю губы и плетусь обратно в больницу. На сегодня войны довольно. А смог бы я выстрелить в Рудиса, если б он мучился в огне? Стиснув зубы, кусая губы, но пришлось бы. Однозначно.

Неподалеку от кабака Озолса мне навстречу быстрым шагом идет Расма, дочь соседки Алмы, с подругой. Обеим по лет по шестнадцать-семнадцать, у обеих глаза разбегаются от