Проклятие темных вод - Пенни Хэнкок

На аллею опустилась темнота, и лишь отдельные участки ее, как нарезанные дольки, подсвечены уличными фонарями. Со стороны паба — вновь шаги. Тихо переговариваясь, неторопливо приближаются два офицера полиции. Их флюоресцентные жилеты слабо отсвечивают. Я вновь водворяюсь в гараж.

Крепко закрываю внутреннюю дверь, запираю и припадаю к ней спиной. Сердце колотится так, будто вот-вот выскочит. Смотрю на Джеза. Голова его свешивается на грудь, парень в полусне. Трогаю его лоб под капюшоном. Да, температура не спала. Дыхание затрудненное, хриплое. Мальчику нужен ингалятор. Надо поскорее доставить его в уютное тепло Дома у реки. Больше тянуть нельзя.

Наконец аллея затихает. Слышится лишь дежурное металлическое позвякивание со стороны угольного причала да плеск волн о стену от прошедшего недавно судна. Я распахиваю двери, выкатываю Джеза на улицу и — к заветной двери в стене.

Всю ночь я в музыкальной комнате: сижу в кресле рядом с больным, держа его за руку. Парень дышит с трудом. Порой он кашляет так страшно, будто не может вытолкнуть воздух из легких. В панике я несколько раз едва не хватаюсь за телефон — вызвать «скорую». Дыхание мальчика кажется «пустым»: будто воздух не входит в легкие и не выходит так, как положено. Роюсь в карманах кожаной куртки и толстовки Джеза, которая была на парне, когда он пришел сюда. Нахожу ингалятор. Держу его у рта больного и нажимаю на поршень. Дышать ему будто становится легче, но мальчик все еще практически без сознания.

Часа в четыре — Джезу так и не стало лучше — понимаю: если хочу, чтобы парень был в безопасности, нужен план. Безопасность в сложившейся ситуации — значит не дать умереть. Шаг за шагом я продумываю стратегию, пытаясь не поддаваться чувствам потери или сожаления. Мальчик должен выжить.

А сделаю я вот что. Еще до рассвета отвезу его в больницу. Погружу в свою машину в мамином кресле и отвезу в «Святого Томаса», а лучше еще дальше — в Хэмпстед, в «Роял фри». В местную клинику везти парня нельзя, слишком рискованно. Меня могут узнать и задержать. К тому же надо успеть уехать, пока не объявятся родственники. Перед выездом дам Джезу снотворное — это уже не проблема с предписанием Грега. Закутаю юнца хорошенько. Оставлю в фойе больницы с запиской: «Позаботьтесь о нем» — и укажу контакты Хелен.

А после надо исчезнуть из его жизни. И не только из его. Я должна уйти из жизни Кит, чтобы ей не пришлось терпеть унижения за преступление матери. Потому что знаю, как интерпретируют мои деяния. Я должна исчезнуть из жизни Грега, которому непременно захочется узнать как, что и почему, чтобы потом разглагольствовать и обвинять меня в том, что не пошла к доктору со своей «депрессией». И наконец, я должна навсегда уйти из Дома у реки.

На глаза наворачиваются слезы. Придется расстаться со всем и всеми: с Кит, с Домом у реки, с Джезом на пике его совершенства. Сжимаю руку мальчика, слезы падают на его ладонь.

Позже я пойму, что это усталость принудила меня видеть вещи искаженными, что идея отвезти Джеза в больницу не была ни необходимой, ни разумной. Но сейчас, когда заря едва уловимо освещает верхние окна, я почти уверена: это конец.

Понедельник

Соня

Наконец я забываюсь сном в кресле и просыпаюсь, когда утро уже в разгаре. Солнце заливает музыкальную комнату медовым светом. Джез дышит уже свободнее. Он по-прежнему в глубоком сне, но на щеках, как будто, прибавилось чуточку цвета. В общем, состояние парня кажется стабильным. Выхожу из комнаты и спускаюсь вниз.

В десять часов на занятие по постановке речи является Саймон. Он берет мою ладонь в свою и вдавливает в нее нечто крохотное, завернутое в пленку.

— Доза для твоей матушки, дорогая. Лекарственная марихуана, как ты и заказывала.

Я целую воздух рядом с его щекой:

— Милый мой наркодилер бальзаковского возраста!

— Нет проблем, Соня. Стоимость можешь скинуть с моего счета.

Сегодня же понедельник! Я отменила занятия. Надо восстановить расписание. Нельзя выпадать из жизни так надолго, люди захотят узнать почему.

— Сегодня заниматься будем внизу, — объявляю ему. — На кухне.

— Думал, тебе удобнее принимать меня в музыкальной комнате.

— Там идут кое-какие работы. Полы сняты — в общем, небезопасно. — На эту мысль меня натолкнуло воспоминание о бригаде, что ставила решетки в субботу. — Если захочешь в туалет, можешь воспользоваться тем, что на первом этаже. Присаживайся, сделаю кофе.

— Как ты, милая? Поправилась? Мы все переживали, вдруг ты подхватила свиной грипп! Между нами, выглядишь слегка усталой. Но в то же время великолепней, чем всегда. И похудела!

— Быть может. Чуть-чуть.

— Не хочу сказать, конечно, что тебе это было необходимо, но грипп может помочь выделить скулы, что совсем неплохо в среднем возрасте.

— Саймон!

— В мои годы над внешностью приходится немножко работать. Красота больше не принимается как должное. — Он протестует, возмущается против течения времени, словно это личное оскорбление. — Мне пятьдесят пять, Соня! Это же издевательство! Как может мне, Саймону Свейвеси, быть пятьдесят пять? Я что, выгляжу на эти годы? Это написано у меня на лице?

— Ты нисколько не изменился с тех пор, как мы виделись в последний раз.

— Да? А отвисшие щеки! И, кажется, растет двойной подбородок.

— Наши с тобой голосовые упражнения помогут справиться со всем этим, — успокаиваю его, наливая ему кофе. — Пей, и пойдем работать.

Солнце заглядывает в окно на кухне. Заливает светом подоконник, наполняя помещение радостным сиянием, которое дарит так редко. Я смотрю на ряд банок с мармеладом, янтарно светящихся в его лучах. Чувствую легкую отстраненность от всего мира, видимо, потому, что почти всю ночь не спала.

— Ну а как бизнес? — спрашивает Саймон. — Не слишком тебя побил экономический кризис? Одно хорошо: люди не обходятся без эскапизма… О, это я вот к чему: выбраться на «Тоску» здоровье тебе позволило?

— О да, едва-едва. Это был восторг! Ты удивительный, Саймон! Как всегда, впрочем.

Есть некая утонченность в ненадежности моей тайны, хрупкость — в двойной жизни. Я и не думала, что присутствие Джеза в доме так на меня повлияет. Каждый раз, когда удается извернуться и выйти сухой из воды, чувствую подъем, сравнимый только, быть может, с детскими восторгами.

Ветерок с реки несет новый, едва уловимый аромат — свежесть после мрачного, придавленного тучами химического гнета зимы.

— Потрясающий день! — восклицает Саймон.

Он облокотился на подоконник и глядит на реку. При таком освещении вода кажется почти твердой, как атлас или полированный металл.

— Как думаешь, может, наконец пришла весна?

День и правда великолепен. В сердце что-то поднимается, словно маленький паучок на шелковом парашютике летит-скользит к весеннему небу над рекой.