Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

точно так же неизбежно сопрягается с отцовской метафорой, которая связывает пол с желанием. Устройство литературного или публицистического текста остается довольно прозрачным до тех пор, пока автор не скрывает своего присутствия. Что его присутствие в конечном счете оборачивается нарративностью и ни к какой реальной субъективности не отсылает, лишь укрепляет тот карнавальный аспект, который остается теснейшим образом связан именно с женской речевой процедурой. Автор играет с читателем как с ребенком, задает ему заведомо риторические вопросы, заигрывает с ним, ахает и изумляется. Достигнув расцвета в английском классическом романе, эта традиция в дальнейшем не пресекается. Даже будучи сокрытой, преображенной разнообразными литературными экспериментами, направленными на ее устранение, она поддается реконструированию и никогда не исчезает полностью.

Подобная характеристика лишает литературное письмо и, шире, так называемое «творчество» романтического флера, побуждающего субъекта невольно наделять фигуру творца потенцией, активностью, напору которой покоряется аудитория. Все это оказывается не более чем мифом, сложившимся не без участия раннего психоанализа. Однако с аналитической точки зрения субъект лишь на предшествующих стадиях сексуации чтением может игнорировать, что пишущий добивается признания ценой безвозвратной потери лица. Для читающего, хранящего молчание, литература оборачивается диффамацией. Здесь разворачивается непристойность, которая и запускает «сексуальные отношения» между производителями и потребителями текста, до поры скрытые его требовательным содержанием. За прибавочным наслаждением, которое читающий извлекает из моральной непоколебимости и непримиримого свободолюбия автора, кроется ощущение неуместности его высказывания, что вновь ставит под вопрос этическую функцию литературы, на которой культура чтения неизменно настаивает.

На деле единственный урок, извлекаемый из сексуации данного типа, заключается в том, что чтение, в особенности «художественное», является самодостаточной практикой, которая предусматривает как вхождение, так и выход из нее, освещаемый в силу особенностей культурной оптики гораздо реже. Читать – значит эффективно и как можно дольше подавлять недоумение, связанное со столь откровенным предъявлением желания Другого, как написанная им книга. Что бы читающий ни извлек из текста, на определенном уровне лучше всего он усваивает именно акт навязчивой самоманифестации, который ставит в тупик и структурно соответствует вопросу, помещенному Лаканом на верхний уровень графа желания: «Зачем ты мне все это говоришь, в чем упорствуешь у меня на глазах? Чего ты от меня хочешь?» Художественная литература как создание вербальных полотен начинает выполнять здесь ту же описанную Лаканом функцию, что и классическая живопись, адресованная влечению глаза. Предъявляя отвлекающий сюжет, она смягчает нестерпимую близость зрителя к тому единственному среди вереницы образов, который ни к какой фантазматической функции больше не отсылает.

В этом смысле широко распространенный отход от чтения художественной литературы с возрастом, разочарование в ней в период зрелости связаны не столько с косностью повзрослевшего субъекта, сколько с растущим недоумением относительно того, какой реакции от него ожидают в ответ на предъявление автором своей тревоги, и с неизбежным признанием, что она не имеет к читателю никакого отношения. Рано или поздно, презрев гордыню и не превращая свой отход в претенциозный руссоистский жест, субъект отказывается от широко популяризуемых художественных источников и ограничивается литературой, адресованной тонкому заинтересованному слою.

Даже если речь не идет о полном прекращении чтения, в определенный момент его идеалу грозит неизбежный крах, пусть далеко и не каждый оказывается им затронут. Сексуация объектом чтения обнаруживает свои пределы, что ставит под вопрос образовательную конъюнктуру, исторически пестующую представление о чтении как о краеугольном камне так называемого развития. Господство присущей этой конъюнктуре точки зрения сохраняется лишь до тех пор, пока субъект способен игнорировать присущую институту письма бесцеремонность.

Расставание с запойным чтением вкупе с верой в нее как в фундамент собственной цивилизованности позволяют субъекту вернуться к тому, что он на время оставил. Спад вызванного чтением либидинального напряжения, как правило, открывает путь дальнейшей сексуации пола: покончивший с образованием субъект погружается в образование иного рода, связанное с изучением предписанной ему его полом доли в наслаждении. Здесь невротическое развитие достигает своей высшей точки, подтверждая стихийные наблюдения аналитиков за средним возрастом обращения в анализ: независимо от биологического возраста, перелом обычно приходится на излет юности, на завершение той дополнительной сексуации, которая встроена в развитие субъекта современной культурой и отклоняет его от сексуации половой. Перестав проверять каждую книжную полку, субъект посвящает себя вопросу о том, на что обрекает его эрос не столько в непосредственно сексуальной области, сколько в части требования предоставить некий продукт. Здесь заявляют о себе наиболее сложные процессы, чей анализ сопряжен с большими усилиями, поскольку, вопреки расхожим представлениям, согласно которым продукт фантазматически воплощен в некоем детище – ребенке или результате творческого акта, – на стадии сексуации пола он принимает форму самого желания. На этом этапе сексуация, совершив очередной разворот по отношению к отцовской метафоре, принимает облик своеобразной «педагогики желания».

Глава 11

Педагогика невроза и идеал-Я

Начать описание «педагогики желания» стоило бы с хорошо известной, но хуже усвоенной мысли Лакана о том, что добиться наслаждения в симптоме невротик может лишь ценой того самого образа, который лелеет, но никогда не реализует. Нереализуемость эта носит логический характер: если бы образ, за которым скрывается субъект, был его собственным, он должен был бы наслаждаться иначе, чем та невротическая копия, которой невротик свое желание приписывает. Все это указывает на смычку между субъектом, соответствующим идеалу-Я невротика, и тем, кем он себя увидеть неспособен, поскольку помещает этот идеал на место ближайшего другого, плодам желания которого он завидует и в ком за неимением иных способов на него повлиять силится разглядеть тревогу. Именно тревогой для невротика измеряется ценность всего, чего другой может достичь. Вот почему носителю обсессии не приходит в голову, что этот другой в своем продвижении, возможно, руководствовался совершенно иными побуждениями, а успех созданного им продукта мог быть совершенно не связан с теми строжайшими критериями и иерархиями качества, которыми сам субъект поверяет любую творческую активность.

Отличие субъекта навязчивости от истерического с этой точки зрения сводится к тому, что, не найдя следов тревоги в своем объекте, истерик силится вызвать ее в другом самостоятельно, для чего прибегает к провокации, в отношении которой другой, никогда к ней не готовый, якобы выказывает заведомую жестокость и бесчувствие. Эта зафиксированная Фрейдом тактика развилась сегодня в полноценный дискурс, шельмующий любое публичное лицо, не откликнувшееся на чаяния малых сих.

Напротив, невротик навязчивости, не смеющий побеспокоить объект своего созерцания, вынужден реконструировать его предполагаемую тревогу на собственной территории. Именно из манипуляций с заимствованной тревогой, а вовсе не из абстрактной личной тревожности, которую таким пациентам приписывают, проистекает их требовательность к качеству, придирчивое внимание к своим