Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

обманная стратегия, которой следует бессознательное анализанта, чем настойчивее он информирует аналитика о своей готовности к сотрудничеству, тем успешнее он этот свой образ продвигает. Так и выстраивается механизм, удачно названный Фрейдом защитой.

Что собой представляет защита? Многообразие ее видов, а также господствующая неопределенность в вопросе о том, что именно в анализе «защищается», ведут к тому, что давление субъекта на аналитика (коль скоро защита не ограничивается сугубо пассивным запирательством) зачастую трактуется последним ситуативно. У специалиста, имеющего общее представление о фрейдовской мысли, возникает впечатление, что с защитой он сталкивается лишь в момент обращения к некоему чувствительному для субъекта симптоматическому содержанию, которое необходимо очертить и обособить, чтобы в следующий раз встретить его во всеоружии.

Из-за этого даже при самых строгих аналитических установках трудно преодолеть инерцию восприятия анализа как инструмента борьбы с предполагаемой нарциссичностью субъекта, как своего рода средства его примирения с теми из его собственных проявлений и свойств, которые он отвергает. При таком взгляде от аналитика ускользает, насколько уверенно анализант овладел ресурсами собственной сексуации и пользуется своим образом не для защиты от того, что в него не вписывается, а прежде всего с целью узнать, как решают проблему желания в тех кругах, куда он может быть вхож. В результате даже чуткий аналитик рискует пойти на поводу у предлагаемого образа, позабыв о его функциональном предназначении. Образ этот не просто адресован Другому, но призван заставить вполне конкретного другого предъявить достигнутый им уровень сексуации.

Оригинальность лакановского подхода состоит в преодолении догмы, усвоенной аналитиками под влиянием кляйнианства, согласно которой если в анализе что-то происходит, то лишь благодаря изменениям в отношениях невротика с его объектом. С одной стороны, действительно, ближе к завершению аналитического процесса субъект испытывает разочарование, поскольку объект, встречи с которым он страстно жаждал, но откладывал, тем самым вступая с ним в своего рода тайный сговор, оказывается как будто обесценен. С другой – объясняется это не тем, что проанализированный объект лишается очарования таинственности и запретности, а тем, что его обсценность, которой субъект так дорожил, в ходе анализа подвергается инструментализации, а его собственная роль низводится до чисто педагогической. Это открытие и позволяет субъекту завершить свой анализ, поскольку исчерпывает задачу, составляющую основу его невроза. Именно в анализе со всей очевидностью обнаруживается, что сущность второй сексуации состоит в педагогике желания. Невротик, выучивший уроки сексуации полом, требует, чтобы другой демонстрировал специфический способ желать, что и делает невроз постоянной и устойчивой практикой, приобретающей характер условно-профессиональной деятельности.

В быту этот аспект невроза навязчивости нередко предстает прикрытым, но при этом ярко выражается именно аналитически, чему, со своей стороны, способствует задействование в аналитическом акте новых сексуационных рубежей отцовской метафоры. С анализом истерика, как было показано в предыдущих главах, все обстоит противоположным образом: даже при самых выраженных и разнообразных симптомах не вполне очевидно (и для него самого, и для аналитика), что именно он в анализе делает, а все признаки присутствия этой метафоры в аналитическом процессе он встречает скорее враждебно. Тем не менее педагогическое намерение в деятельности истерика проявляется весьма отчетливо – при благоприятных социальных или политических обстоятельствах он выражает открытое недовольство тем, как другой субъект пользуется своим желанием, требуя от него трансгрессии, преодоления предположительно меркантильных интересов. Иными словами, он ждет подвига, подтверждения готовности генитального мужчины поступиться привычным способом отправления желания, что налагает характерный отпечаток на все начинания истерического субъекта, включая публичные – будет то активизм или практики самосовершенствования.

Сказанное позволяет уточнить роль объекта в неврозе, найти ему надлежащее структурное место. Жесты, совершаемые невротиком в отношении своего объекта, – идет ли речь о буридановом колебании обсессика, не уверенного, что прикосновение к одному из двух идентичных объектов его не обесчестит, или об истерическом последовательном отбрасывании объектов как равно негодных – при всей их хаотичности складываются в стройную стратегию, нацеленную на то, чтобы подтолкнуть другого к продвижению в способе желать. В самом общем смысле эта задача оказывается настолько близка к аналитической, что структурно различимыми они становятся лишь в регистре требования, в котором невротик непременно выкажет нетерпеливую заинтересованность, зачастую неотличимую от той, что свойственна и некоторым аналитикам.

Подобное сходство должно было бы поколебать убежденность многих специалистов в том, что смешение их профессиональной позиции с невротической полностью исключено. На деле их вера покоится вовсе не на строгом понимании природы аналитического вмешательства, а на той метапозиции, которую обеспечивает им причастность к делу наставничества и помощи. В этом смысле легитимация аналитиков то и дело оказывается внеаналитической, а отличать желание, лежащее в основе их вмешательства, от педагогического желания по образцу второй сексуации приходится исключительно на глаз. Сколь бы легко это различие ни устанавливалось на практике, удовлетворять критериям теоретической достоверности оно не может. Необходима более прочная основа, позволяющая дифференцировать желание аналитика от требования, которое поддерживает позицию невротического субъекта.

Следует дополнить истерическую стратегию, рассмотренную в предыдущих главах, аналогичными примерами, иллюстрирующими положение невротика навязчивости.

Практически вся деятельность последнего представляет собой неудачу именно там, где он мог бы выступить для другого чутким наставником, консультантом. Его чрезмерную чувствительность к чужим промахам часто путают с педантизмом и перфекционизмом, помещенными в тот анальный регистр, в котором желание такого невротика действительно легко угадывается. На деле связь между тем и другим опосредована, поскольку адресованное другому обсессивное требование показать высочайший результат отсылает вовсе не к старательности. Тщательность ценима невротиком навязчивости, поскольку гарантирует не столько успешное выполнение конкретной задачи, сколько непредсказуемый по своим характеристикам успех в публичном измерении – в области достижений, которые ассоциируются в обществе с авторитетом и, возможно, славой, пусть даже самой скромной. Невротическое желание концентрируется вокруг этой перспективы столь настойчиво, что немалую часть анализа порой отнимают попытки найти что-то за ее пределами.

Здесь лежит ключ к разрешению той путаницы, с которой сопряжено аналитическое ведение невроза навязчивости, обнаруживающее несоответствие поведения реального невротика такого типа кочующим из учебника в учебник основным его признакам: например, ригидности в поступках или болезненной аккуратности в быту. В реальности, даже выказывая тесную связь своего наслаждения с экскрементальным объектом, субъект навязчивости редко демонстрирует идеальное реактивное образование (Reaktionsbildung) в форме одержимости упорядоченностью и стерильностью. Прояснение его привычек зачастую вскрывает не более чем налет бытового консерватизма. Никакое исключительное прилежание такому субъекту не свойственно – напротив, при малейшей возможности он предается безудержной прокрастинации.

Однако непременно обнаружится сфера, в которой обсессик занят деятельностью, характеризующейся максимальным уровнем требовательности. Примечательно, что она востребует все его желание целиком: независимо от того, удается ли субъекту в ней значительно преуспеть, все прочие стороны его жизни, в том числе