Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Все эти мысли я тут же высказал Симеону, желая его развлечь немного.

— Ох, бывают такие жены! — расхохотался Симеон. — За примером далеко ходить не надобно!

Годунов с Вельским и даже Горсей тоже залились смехом. Я оглянулся вокруг, несколько удивленный, вдруг заметил Федора, не проронившего за день ни одного слова. «Ах да, конечно, — воскликнул я про себя, — это они над Федором смеются! Пусть и не совсем похоже, но все же!..» Я и сам рассмеялся вместе со всеми, подмигивая в сторону Федора и тем самым усиливая веселье всеобщее.

Смех Симеона перетек в кудахтанье, потом в квохтанье, в хрип, глаза его закатились, и он откинулся на подушки. Вельский кинулся к нему и буквально накрыл его всего, приникнув ухом к царским устам. Через какое-то время поднялся с ликом радостным и бросился ко мне.

— Государь назвал имя — Борис! — зашептал он мне жарко.

Тут к нам придвинулся Дмитрий Годунов. Мы сообщили ему новость и стали тихо обсуждать ее, хоронясь от ушей иноземца. Кто-то теребил меня за рукав, я отмахнулся досадливо раз и другой, потом оглянулся.

— У государя удушье, — сказал Горсей, — по-моему, он умирает.

— Этого следовало ожидать, — произнес я рассеянно, все еще погруженный в мысли об объявленном наследнике.

Но все же поворотил голову в сторону Симеона. Он уже и не хрипел, лишь слегка подрагивал и синел. Я толкнул Годунова и Вельского и, внезапно онемев, лишь разевал беззвучно рот и указывал им руками на царя.

— Воздуху государю! — взвизгнул Годунов.

— Водки! — гаркнул Вельский.

— Лекаря! — закричал Горсей.

— Священника! — прорвало, наконец, Федора.

Первым поспел митрополит, но и он опоздал — обряд пострижения совершали уже над бездыханным телом. «Зачем все это?» — подумал я, слушая, как митрополит торжественно возвещает новое имя царя бывшего — Иона. Лицо Симеона-Ивана-Ионы было скрыто под домиком из раскрытого посередине огромного фолианта Священного Писания. Я низко поклонился ему и вышел вон. На лестнице дворца Дмитрий Годунов кричал окружившим его вельможам: «У государя удар. Но он жив. Даст Бог, поправится!» Внизу, за спинами бояр, мелькнул Вельский, тихо отдававший какие-то распоряжения стрелецким головам. «Зачем все это?» — вновь подумал я и по боковой лестнице спустился вниз.

Ноги сами вынесли меня на крыльцо дворца, потом на площадь. О это удивительное ощущение каменной кремлевской мостовой под ногами! Уж и не припомню, когда это было в последний раз. Я сделал несколько шагов, оглянулся в изумлении вокруг — никого, ни одного человека! А ведь должны быть хотя бы зеваки любопытные, в такой-то день! Да, видно, разошлись все, как солнце село. Лишь где-то в отдалении мелькали какие-то тени и вырастала зубчатая стена, подобная Кремлевской, но много ниже. А-а, стрельцы строятся, догадался я. Мне почему-то пришел на ум памятный день в Коломенском, десятки тысяч людей, стоявших в ожидании и молении вокруг дворца царского. День — ночь, лето — зима, горе — безразличие, блаженный и — царь. Я задрал голову вверх, и тут же, как бы откликаясь на мысли мои, от крыши дворца отделилась черная тень и заскользила на фоне звездного неба. Птица зимой, в Кремле, пожал я недоуменно плечами, или сова залетела? Кар-р-р, прозвучал ответ. Мрачные предчувствия сжали сердце.

Черный ворон, что ты вьешься?..

Конец первой части

[1584–1586 гг.]

Тишина… Покой… Хорошо! Я лежал в постели и наслаждался. То есть тело мое наслаждалось, а дух, конечно, скорбел. Поэтому ощущение тишины и покоя сразу вызвало мысли, немного грустные, о смерти, о том, что и под могильной плитой нас ждут такие же тишина и покой. Потом мысли естественно перетекли на Симеона, мгновенно высветив все события вчерашние, но не задержались и устремились дальше в прошлое. Вспомнилось мое первое бдение у кровати сраженного нежданным недугом брата, давние разговоры боярские, особливо же то, что за давностью лет не нашлось ни одного, кто бы помнил смерть деда моего. А у меня что за жизнь? — пожалел я себя. Сплошные похороны да отречения, уже четвертая смена власти царской! И ни одного раза не было, чтобы прошло все спокойно и благостно, как исстари у нас заведено, все-то какая-то брань поднимается и смута возникает, не дают ни предаться всласть скорби об ушедшем, ни возвеселиться ликом светлым нововенчанного. Вот и сейчас: похороны бояре, конечно, на меня спихнут, как на старшего в роду, а сами затеют думу яростную о наследнике. Вновь пожалел я, что не удалось уехать в Углич. Вернулся бы на все готовое: покойник ждет отпевания в храме Михаила Архангела, бояре, смиренные присягой, склоняются перед избранным царем, тот, в свою очередь, утирает скупую слезу по усопшему и выбирает лучший день для венчания. Все чинно и торжественно, все как положено, все как у людей. Но не взроптал я, а, верный своему обычаю довольствоваться малым, тут же возблагодарил Господа даже за эти минуты покоя, что даровал Он мне перед днем суетным. Поблагодарил и блаженно перевернулся на другой бок.

Тихо. Знать, темно еще, даже к заутрени не звонили. Можно еще поваляться и додумать свою думу полусонную. Так и лежал с закрытыми глазами, чего их раскрывать, все равно в тусклом свете нескольких лампадок ничего не разглядишь, еще почудится что в углу темном. Но сон уже весь рассеялся, и глаза сами собой раскрылись. В комнате царил полумрак, однако в узкую щелку неплотно задернутых оконных занавесей яростно врывался солнечный день. Вот те на! День — и так тихо! Мне стало не по себе. И тут раздался залп из нескольких больших пушек. Я подскочил на кровати и согрешил языком, послав цветистое проклятие тому, кто ввел этот обычай палить из пушек по всякому поводу. Но тут же и успокоился, вспомнив, что сам же я и ввел, точнее говоря, рассказал как-то царю Симеону об этом обычае европейском, а тому он так понравился, что он, презрев нелюбовь ко всему иностранному, утвердил его своим указом. Еще и объяснение придумал, что-де иностранцы этот обычай у нас подсмотрели и украли, а он его лишь вернул. И вот теперь пушки возвестили о кончине царя Симеона. Глупый обычай, раскаялся я, пушка — дура, ей все равно, по какому поводу стрелять, то ли дело колокола, у них на всякий случай своя песня. И тут же, отвечая мыслям моим, заплакали колокола храмов кремлевских, и им вторили колокола храмов китайгородских, и понеслась весть скорбная во все пределы земли Русской, опережая самых быстрых всадников.

Жизнь, пусть и с опозданием, начала входить в обычную колею. Но отсутствие других звуков продолжало беспокоить меня. Я подошел к окну и выглянул наружу. Кремлевские площади были пусты. Днем это выглядело даже непривычнее и страшнее, чем ночью, и стрельцы, стоявшие длинными рядами в отдалении, почему-то не успокаивали, а вселяли еще большую тревогу.