Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Лекари оправдывали надежды. Не прошло и пяти лет, как здоровье некогда могучего Симеона сильно пошатнулось. Как я рассказывал вам, летом 1579 года он чуть не умер и выжил лишь благодаря неустанной заботе Ивана и невестки своей Арины. Но этот урок не отвратил Симеона от лекарей заграничных, пуще прежнего стал он их на Русь зазывать. Он и Федора Писемского не наказал примерно за неудачу сватовства английского лишь потому, что тот привез ему королевского медика Роберта Якоби. Не удержусь и приведу отрывок изписьма королевы Елизаветы Симеону: «Мужа, искуснейшего в целении болезней, уступаю тебе не для того, чтобы он был не нужен мне, но для того, что тебе нужен. Можешь смело вверить ему свое здравие. Посылаю с ним в угодность твою аптекарей и цирюльников, волею и неволею, хотя мы сами имеем недостаток в таких людях». Судя по тому, что прожила Елизавета еще двадцать с лишним лет, дожив до возраста, женщине неприличного, сей недостаток остался невосполненным. Зато во дворце царском в последний год жизни Симеона лекарей пребывало с избытком, даже больше, чем шутов и карлов.

Можно было бы посмеяться беззлобно над чудачествами царя Симеона в последний год его жизни и даже посочувствовать ему в стремлении передать престол любимому внуку, если бы желание это оставалось желанием и не влекло за собой никаких действий, если бы атмосфера в дворце царском не начала вдруг быстро сгущаться и накаляться, угрожая взрывом. Стоило Симеону заикнуться о наследнике, как все бояре немедленно озаботились этим, а так как Симеон назвал два имени, то сразу же образовалось две партии: старые бояре и князья первостатейные во главе с Иваном Мстиславским и Шуйскими поддерживали Федора, молодые да худородные во главе с Богданом Вельским стояли за Бориса. Таковы уж придворные во все времена, при всех государях — обожают создавать разные партии и видят в том смысл своего существования, а тут такой повод явился! То, что оба претендента, один по скудоумию, другой по молодости, в борьбе этой никак не участвовали и даже, подозреваю, о ней не ведали, нисколько бояр не смущало. Скорее, даже радовало, потому что наследники законные именно вследствие своей законности ничего не понимают в тонкостях борьбы придворной и могут приказами своими неразумными поломать хитроумные интриги. Пусть уж лучше постоят в сторонке и подождут, когда кого-нибудь из них царем провозгласят. Тогда все, и победители, и побежденные, склонятся перед новым государем и затеют новую игру — в «царя всемогущего». Не верите мне, спросите у любого придворного, и он после пяти кубков мальвазии ответит, что, несомненно, государь существует для свиты, а не свита для государя.

Борьба шла не на жизнь, а на смерть с использованием всего арсенала средств, находящихся на вооружении придворных всех времен и всех народов, — доносов, наушничества, клеветы, предательства, подкупа, шантажа. Разве что до убийств явных дело пока не дошло.

Симеон эту кашу заварил, свару начавшуюся в зародыше не прихлопнул, а потом уж и не мог. Он лишь наблюдал за этой борьбой со стороны, тратя несколько часов в день на разбор доносов, и даже стал находить в этом некоторое удовольствие. Симеон несколько первых лет своего правления прожил с боярами душа в душу, но в конце ему везде стал мерещиться призрак боярского бунта. Он ли не знал своеволия боярского! И отказ Думы утвердить Бориса наследником явился ярчайшим тому подтверждением. А тут еще эта неприличная свара. «Не могут смерти моей дождаться!» — сетовал мне Симеон, забывая, что он сам и был всему виной. Чем дальше, тем больше укреплялся Симеон в мысли, что немедленно после его смерти разразится бунт, который сметет с престола и сына его, и внука. Только его присутствие сдерживало как-то бояр, от этой мысли желание прожить как можно дольше еще сильнее разгоралось в Симеоне. А для страховки придумал он хитроумный, как ему казалось, план: рассорить бояр до такой степени, чтобы они несколько лет не могли потом сговориться для козней совместных. А там, глядишь, Борис подрастет и возьмет бразды правления в свои окрепшие руки. Принялся Симеон бояр стравливать и подливать масла в костер и без того весело горевшей свары. Высокородные бояре клевали худородных, в ответ молодые жеребцы топтали старых, и все вместе ополчались на Годуновых, которые не принадлежали ни к одной из партий, а, точнее, постоянно перебегали из одной в другую. Годуновы вызывали всеобщую ненависть, потому что выходили победителями при любом исходе борьбы: либо Арина будет вертеть, как захочет, мужем-царем, либо Борис будет есть с рук дядьев своих. Тогда-то и прилипло навеки к Борису уничижительное прозвание — Годунов, рожденное его же давними детскими криками.

Хитроумный план Симеона с самого начала дал трещину. Ненависть взаимная, конечно, разобщала бояр, но еще большая ненависть к выскочкам Годуновым на время сплачивала их в усилиях развести царя с Годуновыми. И того еще не учел Симеон, что ожесточение быстро дойдет до последней черты, за которой — убийство. Потирал он довольно руки, когда бояре друг дружке смертью угрожали, но вот уже князь Иван Мстиславский донес, что Богдан Вельский умышляет на жизнь Федора, в ответ Вельский донес, что Шуйские намерены извести Бориса, Шуйские же, явившись шумной толпой к Симеону, молили его остерегаться убийственных козней Годуновых. От первых двух наветов Симеон отмахнулся — не может такого быть! Но в покушение на собственную жизнь поверил почему-то сразу. «Все хотят меня извести!» — жаловался он мне, сгеная и ломая руки. Все — слово вернейшее, потому что Симеон никому уже не верил и ожидал удара с любой стороны. «Не поверишь, но иногда хочется посносить бошки у всех подряд без разбора!» — продолжал Симеон. Ну почему же не поверю? Очень даже поверю! Прекрасно понимал я это желание, время от времени приходящее в голову всем венценосцам. Даже удивлялся, как это Симеон ухитрялся сдерживать себя столько лет. Но, видно, и он дошел до последней черты. Это все почувствовали, бояре даже несколько поумерили свой пыл в тревожном ожидании казней, неминуемых и лютых.

Вы спросите, какое касательство все это ко мне имело? И почему я так всего этого страшился? Дело в том, что партий было не две, а три. Третья партия не имела при дворе царском никакой силы, но двор и даже Москва — это еще не вся Русь, а народ русский уже выбрал сердцем своим нового царя и даже дал ему имя — Красное Солнышко. А как еще мог назвать народ сына Ивана-царевича?

Да, Мария родила в час положенный сына, нареченного тайным именем Уар и христианским именем Димитрий. За треволнениями тех месяцев произошло это событие тихо и незаметно, особенно для меня, тяжко болевшего после похорон Блаженного и готовившегося к встрече с Предвечным. Предпочел бы я, чтобы и дальше все было так же тихо, чтобы никто не вспоминал о Димитрии, хотя бы лет двадцать.

О рождении Димитрия не объявлялось громогласно, в Москве, погруженной в глубокий траур, не было никаких торжеств и празднеств, но новость кругами расходилась по земле Русской. Чем дальше от Москвы, тем веселее звонили колокола церковные, тем радостнее ликовал народ, тем многолюднее были молебствования — да ниспошлет Господь многие лета царскому сыну и наследнику державы Русской Димитрию Ивановичу!

И потянулись в Москву караваны с выборными от всех земель русских с подарками богатыми. Князья дарили сосуды золотые и кубки, осыпанные каменьями сверкающими; монастыри посылали иконы священные в окладах драгоценных; купцы русские возами везли штуки шелка и бархата, связки соболей, куниц, лис и других мехов без счета; ремесленники подносили искусные изделия рук своих, от лоханей для омовения царственного младенца до игрушек, золотых и серебряных коней, медведей, слонов, львов, орлов, единорогов и других птиц и животных диковинных; казаки слали оружие, луки всех размеров, чтобы в любом возрасте царевичу было чем позабавиться, пищали и пистоли, кинжалы, сабли, булатная сталь которых соперничала в твердости и цене с усыпавшими рукоятки алмазами, и мечи, омытые кровью врагов; простой народ и подарки делал простые, но обильные и тяжелые — бочки с монетами серебряными, собранными в складчину.