Пароход Бабелон - Афанасий Исаакович Мамедов

– Можно сказать и так. Я в детали не посвящена, мы здесь проездом, – послала темно-синюю струйку, а потом вдогон ей два колечка. – Просто все страшно перепуталось и затянулось, – она запнулась, и потом: – Вы не заметили, что здесь как-то иначе тянется время?

При упоминании времени Ольга Аркадьевна начала быстрее крутить листик, точно намеревалась завести часовой механизм с ослабленной пружинкой или растормошить время, намагничивая его.

– Нет, не заметил.

Ольга Аркадьевна снисходительно улыбнулась и в одно мгновение стала похожа на себя с фотографии. Ему захотелось запомнить эту ее улыбку и на досуге хорошенько обдумать.

Заложив руки за спину, ступая только по светлым квадратам, комиссар направился к портрету польского офицера.

На вид кирасиру в белых лосинах было не больше двадцати – двадцати двух лет. Холеный барчук. Сидит на краю кресла, чуть обернувшись, будто кто-то его только что позвал. Глаз сверкает, только вот бровки почему-то «домиком» сложил, почему? Может, дело в пороке, который он тщится скрыть?

– Это портрет предателя?

– Очень может быть, что вы правы. А может, это другой предатель. Я не уверена. Главное – этот портрет – предупреждение всем нам, когда-то кем-то преданным и когда-то кого-то предавшим… – Она взяла с каминной полки пепельницу, в которой должны были лежать ключи, и, нарисовав круг, затушила папиросу.

– В каком смысле?

– Я просто хотела обратить ваше внимание, господин комиссар, на дальновидность мастера. – Она сцепила руки перед собой и начала немного раскачиваться. – Живописец как будто намекает нам на то, что вечная тема предательства не может быть исчерпана до конца, и что за версией предательства, совершенного когда-то человеком, изображенным на холсте, обязательно последуют другие.

– Ничего не могу сказать. У нас в Самаре и музеев-то таких не было. А в Москве мне не до музеев было.

Комиссар подошел к другой картине с изображением Колизея.

Камень и песок, бесконечно долгое ожидание смерти. Единственная возможность сбежать исключена. Арена – каменно-песочная тюрьма, похожая на пепельницу. Арена залита холодным безучастным солнцем и горячей кровью. Точнее, не сама арена, а ее полукруг. Та сторона арены, возле которой восседают в ложе под полосатым тентом император с императрицей. Они смотрят на происходящее, как смотрят на песочные или водяные часы, они смотрят так, как если бы уже знали, что времени больше не осталось или оно вот-вот оборвется. Они смотрят так, как если бы больше не осталось имен, лопались глаза, трескались черепа, подсыхала дымящаяся кровь в луже солнца… Позвоночник перестает держать могучее тело мужчины, плененного войной, который сейчас целится трезубцем в тигра. Он метнет трезубец точно. Грустный тигр чувствует это и приближается к гладиатору. Тигр-тяжело-идет-по-песку-времени-и-не-испытывает-никаких-чувств. И не потому, что не может испытывать их в принципе. Два вертлявых шакала на полусогнутых крадут черные волосы растерзанной красавицы. Судя по всему, римлянки. Старуха в старом плаще, согбенная, похоже, еврейка, на свою беду выбравшая для поклонения распятого пророка, удивлена, что все еще жива. Она-ищет-конец-всему-и-пока-не-находит-его. Лев, гривастый, бездумный, роняет из пасти куски человеческой плоти, словно это плоть не человеческая, но поделка из воска, сотворенная руками, такими же, как-эта-оторванная-рука-лежащая-на-арене. Почему император так задумчив? Неужели ему не нравится львица, застывшая в прыжке? Как хороша, как красива летящая львица, как похожа она на жену императора. Мгновение, и львица приземлится, догонит женщину. Беги. Беги, женщина!.. Оставь-все-на-свете-и-беги. Даже-если-это-будет-движением-по-кругу – все-равно-беги. Ребенок с широко распахнутыми глазами, такими глазами, какие бывают в ужасном сне, когда невозможно его стряхнуть и приходится досмотреть до конца, ждет приближения еще одного тигра, такого же грустного и такого же неспешного.

В углу картины на все том же песке размашистая подпись автора. Глядя на нее, возникает чувство, будто этой подписью живописец спрашивал на языке Катулла и благовонных розовых лепестков, все ли верно он изобразил, можно ли считать заказ одобренным.

– Ну, а эта-то картина как сюда попала? Какое она имеет отношение к «Залу ветеранов всех войн»?

– Не знаю, наверное, какое-то отношение все-таки имеет, – пожала плечами Ольга Аркадьевна.

– Как арка к войне, – бросил Епифаний и сделал головой такое движение, будто он уже прошел под аркой и у него заболела шея.

– Я не понимаю, какую цель преследовал художник? Вылить из тюбиков потоки крови, навести на все человечество ужас?

– Иногда мы делаем что-то, не имея вначале цели, просто нам приятно делать это в силу того обстоятельства, что мы видим в нашем творении красоту, мы верим, что если делать все правильно и честно, в конце концов и цель придет, и будет она достигнута и одобрена свыше. Правда, при одном условии.

– Каком же именно?

– Если мы перестанем придавать содеянному нами чрезмерную важность.

Ольга Аркадьевна казалась ему необыкновенно хорошенькой, когда так умно рассуждала, он даже поймал себя на мысли, что, не будь знаком с ее мужем (или все-таки братом?), непременно бы влюбился в нее, несмотря на разницу лет.

– Я вас не совсем понимаю. – Комиссар отвлекся от происходившего на арене Колизея, перенацелил взгляд на большое батальное полотно и, возможно, сделал это не вовремя, поторопился, потому что она посмотрела на него как на человека, повернувшегося спиной к цезарю, к Вечному городу.

На еще одном батальном полотне у самой дороги, около брошенных окопов стоял перевязочный отряд и самоотверженно подбирал и перевязывал раненых. Рубленые головные раны были тяжелыми. Противник прекрасно владел саблей: уж он-то понимал, что раны в большинстве случаев смертельны.

Вот в пыли оскалившийся полковник поворачивает лошадь и взмахивает саблей над головами бегущих с поля боя солдат. Мало кто из них думает о сопротивлении, они уже смирились с тем, что обречены. (Это чувство смирения в бою было ему так же хорошо знакомо, как и чувство ненависти и звериной клокочущей злобы.) Добегут ли они до распадка у самой кромки леса?

На другой картине – оставленные в низине полки, скрытые от противника. Полусотня казаков летит в сторону врага. Распадаются цепи пехоты. Редкие шрапнели пущены не столько для поражения, сколько для того, чтобы дать знать другой колонне, которая должна взять врага с тыла, о своем местонахождении. Воодушевленный незначительным числом и редким огнем защищающихся враг наступает. Комиссару даже показалось, что он слышит цоканье пуль, пролетающих мимо него. Еще секунда, и все побегут без оглядки. «Ах как им сейчас нужен комиссар!» И тут же заметил в углу картины ординарца, склонившегося над умирающим офицером.

Епифаний вдруг вскочил с кресла, оттолкнулся от леопардовой шкуры с проплешинами, метнулся к картине, будто прежде ее не видел. Он тоже вперился взглядом в ординарца