Пароход Бабелон - Афанасий Исаакович Мамедов

столько всего разного ему наговорили, что бравый эскадронный решил от приглашения воздержаться. «Пущай на луну барскую без меня слетают, а я их по возвращении послухаю», – осторожно поделился он своими соображениями с ординарцем.

– Никак ливень собирается, – посетовал на природу комиссар, когда они с комполка вышли наконец из аллеи на открывшуюся взору панскую усадьбу, стоявшую на некотором возвышении.

– Ась?..

– Ливень, говорю, собирается…

– Ливень рассчитан природой, а у нас с тобой все дела в обход нее, родимой. Сказочно-невозможные у нас с тобой дела. Хуч три потопа в день – сдюжим, браток.

Комиссар незаметно глянул на комполка, как это часто делают дети, неуверенные в реакции родителей.

– Эх, Ефимыч, что нам Баварская Советская Республика, мы с тобой до Индии доберемся. Разобьем над ихними магараджами шатер революции, растянем над океяном зарю вековечную! – Он обвел газетным свертком по контуру накинутой на верхушки лип тучи. Получилось смешно и как-то очень по-древнеримски.

Комиссар тоже посмотрел на тучу, но так, словно спрашивал ее, не померещилось ли ему то, что происходит.

– А уж после Индии все у нас с тобой, брат Ефимыч, под гармонь пойдет, как то товарищ Троцкий с Лениным обещают. Веришь в то? Что молчишь? Эко как развернуло тебя на скаку-то! А сам ведь еще в мае при начдиве Илюшине пел: «Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару революции!»

«Музыка смолкла, лампы погасли», – мысленно прокомментировал происходящее Ефимыч и вспомнил май, вспомнил, как рвались они к «решительным битвам и громозвучным победам», отдавая на время Киев и отступая на время за Днепр. А сейчас и сказать-то нечего. Что тут скажешь после чрезвычайной сессии ВЦИК. «А не поторопились ли они там, наверху?» – задал он себе вопрос и, ответа не найдя, спросил Верхового:

– Не понимаю, почему нам надо ждать?

– Это ты о чем?

– Это я о сентябрьской сессии, о переговорах… о перемирии, – сказал он, не отрывая глаз от липовой тени, на которую должен был сейчас наступить.

– Я бы тебе сказал, Ефимыч, да боюсь, нас птицы обгадят.

Светло-голубые глаза Верхового смотрели на комиссара рассеянно, его явно занимали какие-то свои мысли. Невеселые.

– Что ординарец твой? Доверяешь ему?.. – как бы небрежно спросил он.

– Могу часы сверять по Тихону. И в заводе он не нуждается.

– А мой Матвейка теперь с ординарцем Ваничкина в обнимку. – Верховой грустно улыбнулся. – Он, видите ли, считает, что они из настоящих яиц вылупились, а мы – нет. И ты тоже, Ефимыч, поосторожней с Тихоном.

– Думаешь, судьбу нам беспокойную готовят?

– Судьбу нам овражную готовят, Ефимыч, вот что я тебе скажу. На тебя да на Кондрата положиться могу, а остальные предадут, к бабке не ходи.

Комиссар с комполка вступили на мягкую, выстланную желтым ковром лужайку. У усыпанной листвой скамейки, разыскивающей одиноких путников, подождали, пока подтянутся эскадронные, и уже вчетвером подошли к широким щербатым ступеням, ведущим к панской обители.

– Да, не дурен домик! – не удержался от восхищения комиссар.

– А сам сколько раз твердил: «Кто восхищается статуей императора…»

– Не мои то слова…

– …Ясное дело – не твои. Для рождения подобных слов только у товарища Ленина возможности неограниченные. Ну еще у товарища Троцкого кремлевский мандат имеется, – добавил с заминкой Верховой. – По всему видать, светловельможному пану недолго так барствовать: годика два, от силы три. Так что полюбуйся объектом, комиссар, детишкам апосля расскажешь… Хотя не надо им, потому как несмышленые они, может статься, восхищаться императором начнут апосля статуи. И что тогда делать будешь, Ефимыч, особиста нашего на самого себя вызывать?

Ясновельможный пан встречал гостей у парадного входа ухоженного двухэтажного дома с зеленой свежевыкрашенной крышей, благодарил «господ офицеров» в самых что ни на есть старомодных и высокопарных выражениях за то, что приняли его приглашение. И делал он это так, будто ничего особенного в имении не случилось.

– Полагаю, – молвил ясновельможный пан певучим баритоном с легким польским акцентом, – что прежде чем сесть за стол, хорошо было бы нам познакомиться, тогда и обед веселее пройдет. – Первым делом пан ротмистр представился сам – назвал известную всей Польше аристократическую фамилию, пару веков назад удачно породнившуюся с фон Шверинами. – Я, господа, как и вы, служил в кавалерии, а в настоящее время являюсь ротмистром в отставке. Теперь прошу господина полковника познакомить меня с гостями.

Верховой представил первым Ефимыча, а уже затем командиров эскадронов.

– Вы ранены? – участливо поинтересовался пан. – Насколько серьезно?

Комиссар внимательно взглянул на ясновельможного пана. У него было такое чувство, что ожил тот самый портрет в за́мке, настолько предполагаемый предатель был похож на хозяина имения. Разве что постарел лет на тридцать и отпустил роскошные седые усы.

– Навылет. Кость не задета. Надеюсь, скоро заживет, – отчеканил Ефимыч.

– В вашем возрасте, пан комиссар, все процессы, требующие необходимого срока, сроком этим пренебрегают. Тем не менее внемлите совету старого вояки, прикладывайте капустный лист на ночь. Лучше всего будут для такового использования от кочерыжки третий либо четвертый. Счет здесь важен, не улыбайтесь.

Кондратенко сопроводил совет ясновельможного пана коротким сомнительным покашливанием. А командир третьего эскадрона Ваничкин издал некрасивый вольерный звук. Впрочем, пан, будучи человеком хорошо воспитанным, сделал вид, что ничего не заметил.

Седовласый красавец лет пятидесяти, участник нескольких решающих исход боя кавалерийских атак и гроза венских артистических салонов, он любезно пожимал руки гостям. «Молодцы-молодцы!.. Все, как один… Браво, господа, браво, право же…» – пел он все тем же хорошо поставленным голосом. И хоть был в штатском платье и выглядел вполне человеком, давно отошедшим от ратных дел, все же было заметно, с каким неподдельным интересом он поглядывал на оружие красноармейцев. Даже гимнастерки и затертые портупеи могли рассказать ему о многом. А вот гатчинская куртка комиссара пану явно не понравилась, и грязно-желтая портупея тоже.

Комиссар почувствовал, что хозяину не глянулся, и решил так, что Тихон, вероятно, переборщил с керосином: «Будто я инженеришка какой: с нобелевских нефтепромыслов да в красноконники».

Покончив с первой официальной частью встречи, зашли в дом. И тут же приступили ко второй, не менее официальной.

Справа от дверей, перед лестницей, гостей дожидалась прислуга, состоявшая из двух склонивших головы молоденьких горничных в фартуках и кружевных наколках и сгорбленного управляющего в черном костюме, при малиновой бабочке под упрямым подбородком.

Звали горбуна Яном, когда хозяин имения представлял его, то сказал:

– У Яна взгляд на жизнь голубиный. (Комиссару послышалось – глубинный.)

«Почему и управляющий делает вид, что ничего не случилось, что два красноармейца не собирались развлечься с его дочерью? К чему такая политика? Хитрая или загнивающая? – думал комиссар. – Целую