Пароход Бабелон - Афанасий Исаакович Мамедов

процессию подготовил. Как тяжело, как порою неправильно живут люди. Сколько лишнего сопровождает их, и сколько лишнего они говорят, перед тем как подойти, казалось бы, к самым простым вещам: вот вам за все, получайте сполна!»

– Могу предложить вам поставить ваш сверток сюда, – ясновельможный пан указал Верховому на кованую корзину, из которой выглядывало несколько зонтиков с гнутыми ручками.

Верховой гулко постучал себя по орденоносной груди:

– Сверток драгоценный для бойца.

– Как знаете, пан полковник. Пан комиссар, можете снять вашу куртку, но можете и не снимать. Полагаю, вам так удобнее, – и он незаметно улыбнулся.

Ваничкин в тот момент, находясь в состоянии крайнего восхищения горничными, поцеловал одну из них в губки с расстояния в несколько шагов.

Горничная не отреагировала.

Тогда Ваничкин воскликнул:

– Не ценють, с первого-то глаза!.. – и с того же самого места, не целясь, поцеловал вторую, у которой «первые» глаза, если приглядеться, слегка вальсировали.

И вторая, поскольку по заведенному этикету не имела права совершать какое-либо заметное движение в данную минуту, прикусила карминовую губу, чтобы не прыснуть со смеху от проявления чувств невоспитанного красного бойца.

По лестнице в визитном платье с бархатными вставками медленно спускалась пожилая дама, всем своим видом дававшая понять, что о приходе гостей она узнала в последнюю минуту и до той самой поры была вполне себе счастлива. Ее суровое лицо было покрыто морщинами и припудрено тальком.

– Леон, – бросила дама с лестницы, опираясь на черную лакированную трость и нацеливая серебряный лорнет вниз.

«Ах, вот оно что! – комиссар улыбнулся про себя, вспомнив, как Ольга Аркадьевна прикрывала один глаз листиком. – Что ж, следует отдать должное ее актерским способностям».

– Как я понимаю, это не звездочеты?

– Вы, как всегда, маман, прозорливы, это – красные кавалеристы.

– Те самые, что даровали Войцеху свободу? Храни их господь.

«Неожиданно!.. Зачем же я его ищу?..»

Старухин лорнет остановился на комиссаре.

– Маман… – Пан ротмистр несколько смутился. – У них сложные отношения с Богом.

– Во что же они верят? – Старуха облетала взглядом всю четверку.

– Надо полагать, в человека. – Пан ротмистр осторожно похлопал по плечу комиссара и добавил: – Человека, исполненного самых незаурядных качеств.

Тут комиссар почувствовал, что его выделяют из состава приглашенных. Вот только по какой причине, не потому ли, что он Кузьму зарубил?

– Выходит, они гуманисты-вольтерьянцы? – Пожилой даме оставалось спуститься еще на несколько ступенек вниз, но она решила вначале дождаться ответа.

– Боюсь, тут вы немного промахнулись, матушка.

– А где же твои звездочеты? – Из недр старухи раздался сухой свист, будто за ее грудью кто-то сдувал велосипедную камеру.

– Господа, я пригласил на обед и Родиона Аркадьевича с Ольгой Аркадьевной, также волею случая моих драгоценных гостей. И хоть они оказались застигнутыми врасплох вихрем событий и потому вид имеют, как вы уже успели заметить, весьма плачевный, однако ж, на мой взгляд, Родион Аркадьевич и Ольга Аркадьевна – в высшей степени интересные люди, и элемент некоторого разнообразия в наше офицерское застолье непременно должны внести. По крайней мере, я на это чрезвычайно рассчитываю. Вы же не будете иметь ничего против, господа?

– Без волхвов всяко вино, что ил бродильный, – бухнул Ваничкин и обнажил пану порченые цингой остатки зубов.

Активность Ваничкина, слывшего в полку человеком более неуравновешенным, чем кто-либо, не понравилась комполка.

– Успел уже где-то затянуть поршнем. Вели Кондрату глаз с него не спускать, – сказал он комиссару, – а то, того гляди, «выплывет параша, скажут, что наша».

Они поднялись мимо старухи, предусмотрительно отодвинувшейся к перилам, по скрипучей деревянной лестнице, раздваивающейся на первом марше. Свернули налево, к чучелу бурого медведя, приветствовавшего гостей, стоя на двух лапах с распахнутой пастью. Еще раз свернули налево и оказались в просторной светлой зале, с узкими окнами, выходившими на небольшую приусадебную полянку с той самой тургеневской скамейкой, возле которой останавливались комиссар с комполка.

Вошли и встали, точно по команде.

Беременная борзая с лаем вылетела из-под стола и перерезала им путь.

Пан ротмистр вначале закричал на нее: «Szalona!..», но потом присел и поцеловал в нос, извинился по-польски.

Собака вытянула вперед лохматую шею, во всем с ним согласная, и прошла мимо гостей. Ткнулась мордой в старуху, постояла немного, после чего потрусила, клацая лапами по навощенному паркету. Ушла в открытую дверь, чтобы ей не мешали жить той осторожной собачьей жизнью, которая ей сейчас требовалась.

Дубовый паркет, по которому старуха зачем-то постучала тростью вдогон собаке, отдавал коньячным цветом. В пятисвечниках, установленных в центре стола, уже тихо потрескивали свечи. Тускло поблескивала на каминной полке коллекционная венская бронза.

Темными картинами в массивных резных рамах были закрыты почти все стены. Написанные в классической технике, пробуждавшие немало забытых чувств, они говорили прежде всего о тех потерях, которые неизбежны на войне, и главная из них – потеря самого себя во времени, слетевшем с привычного хода.

Ни та благородных кровей амазонка на холеном черном коне, окруженная длинномордыми и тонконогими борзыми, вероятно, далекими предками той, что только что покинула залу, ни ожидающий смерти, распростертый на арене гладиатор, ни мечтающая о запрещенных маменькой чувствах светловолосая курсистка в потрескавшемся от времени солнечном луче, с поэтическим сборником на фиолетовых коленях, – никто не призывал немедленно пожертвовать настоящим во имя светлого будущего. Время на картинах словно было остановлено детским возгласом «замри» для того лишь, чтобы созерцатель обратил внимание на его текучесть, обычно сокрытую от глаз. А еще все картины и персонажи на них как бы говорили о том, что нет большего преступления, чем позволить кому-то исправлять твое прошлое и вмешиваться в твое настоящее.

Эти картины были явно из той же коллекции, что и те, которые комиссар видел в замке, но, скорее всего, были они составлены женщиной и как бы в противовес мужчине.

– Иногда мне кажется, что без этих картин я могу заблудиться, – разоткровенничался хозяин дома, заметив, с какой настороженностью пан комиссар разглядывает полотна. – Однако прошу к столу, господа офицеры.

На долгом столе, устланном голландской скатертью, яркими пятнами вспыхивали блюда с разнообразной снедью. Пан Леон явно хотел удивить «господ офицеров» своей щедростью. Возле каждой тарелки с золотым фамильным гербом – с теми самыми оленями, о которых говорила Ольга Аркадьевна, – чистое серебро и белотканые амстердамские салфетки. Десятичарочные штофы и тонкостенные, подернутые инеем графины с травяной водкой возвышались над холодными закусками, точно готические храмы над многолюдными рыночными площадями.

Насытившись сполна замешательством красноармейцев, ясновельможный пан пригласил их за стол еще раз.

– Господа, поймите правильно, всего лишь согревающая душу национальная кухня. Не верьте, господа, когда говорят, что галицийская кухня находится под