Сердце Дракона. Двадцатый том. Часть 2 - Кирилл Сергеевич Клеванский

которая обозначила ритм его не утихающей борьбы.

Генерал выхватил Синий Клинок и, широко взмахнув мечом, принял боевую стойку. Он едва не рассмеялся в голос, увидев перед собой нескончаемые орды противников.

Так давно, что едва ли не в прошлой жизни, когда он проходил испытания Травеса, то уже встречал нечто подобное, пусть и в куда более усеченной версии. Неужели Небеса думали, что смог заставить его дрогнуть перед ликами сонма врагов? Неужели они всерьез думали, что могут напугать генерала — битвой.

Хаджар смеялся в лицо Небесам и Земли, а душе его запела в такт оркестру смертельной схватки.

Он обернулся птицей, легко парящей среди потоков ветра, что, казалось бы, невозможным несведущим. Каждое его движение порождало лишь смерть, а каждый взмах меча сеял семена разрушения, дававшие кровавые всходы.

Стоя в центре, под натиском сотен и тысяч воинов, магов, зверей, тварей и монстров, Хаджар неустанно колол, резал, рвал и бил.

Он парировал, уклонялся и атаковал, каждое его действие было продиктовано инстинктом, отточенным в бесчисленных сражениях. Каждый взмах его меча, каждый импульс мышц служили мгновенным ответом на движение противника. И не было ни меча, ни клыка, ни заклинания, что могли бы хотя бы коснуться края одежд генерала, окунувшегося в собственную стихию.

Взмах за взмахом, тело за телом, день за днем, год за годом, Хаджар перестал различать третье испытание от четвертого, ибо не знал, сколько прошло времени в этом не стихающем сражении. И как была высока гора черепов тех тел, что пали под его мечом.

Бесконечная битва?

Небеса видимо сошли сума, если думали, что это для него что-то новое.

Но все же, как бы ни была крепка воля генерала, он оставался лишь смертным.

Его тело превратилось в океан боли, где каждый мускул протестовал против непрекращающегося напряжения. Ледяным зимним туманом усталость касалась его костей, а ее холодные ласки грозили замедлить движения генерала, поставить неуемного смертного на колени.

Но Хаджар не поддавался этому томному чувству.

Он гнал себя вперед, подстегиваемый духом, необузданным, как бушующий в горах шторм. Он сражался не только телом, но и всеми фибрами своего существа, каждым фрагментом своей беспокойной души.

Сражение превратилось в бесконечную волну, вихрь насилия, который грозил поглотить его. На смену каждому павшему врагу приходил другой, каждый из которых становился лишь сильнее, быстрее и безжалостнее. Не было видно ни конца, ни края потокам наступающего противника. И не появился на горизонте тот, что мог бы свалить генерала и разрушить ту гору, на которой он стоял. Неопределенность, неясность границ испытания, непонимание того, сколько надо биться, сколько он уже бился и сколько впереди — вот что давило на сознание. Заставляло разум усомниться в разумности происходящего.

Но…

Его ведь звали Безумным не просто так. Если его новая реальность такова — битва, значит она — такова. И нет причин размышлять, что могло бы быть и чем все могло бы стать. Если только меч, кровь и собственное сердце.

И Хаджар не дрогнул.

Он не позволил отчаянию просочиться в свою душу. Вместо этого он стойко держался перед лицом неумолимых накатов.

И так пока мир опять не вернулся в норму.

Генерал лежал в позе эмбриона и все тело била мелкая дрожь. Он чувствовал, как силы покидали его. Просачивались песком из разбитых часов.

— Все… еще… — хрипы и кровь, смешиваясь в какую-то бурую субстанцию, срывались с губ генерала. — Недостаточно…

Небеса думали, что могут сломить его? После всего, через что он прошел? После всех похоронных костров, после всех слез, боли, страданий? Нет. Этого недостаточно, чтобы он сошел со своего пути.

Хаджар моргнул.

* * *

Еще пока теплый, осенний ветер трепал полы его пальто. Он стоял около автобусной остановки и курил сигарету. Или то, что от неё осталось. Чадящий фильтр уже обжигал пальцы, но он отказывался выкинуть окурок в урну.

Может потому, что эти колкие укусы огня, облизывавшего плоть — то немногое, что уверяло его в том, что он хоть что-то чувствует, а значит — действительно есть.

А может из-за лени.

Как в том тупом анекдоте про лень, яйца, кота, рельсы и поезд. Анекдот, который ты не понимаешь в детстве. Как это можно настолько облениться, что не слезаешь с рельс, когда едет поезд, которые явно отрежет тебе яйца.

А потом становишься старше и понимаешь, что дело вовсе не в яйцах. И что рано или поздно в твоей жизни наступает момент, когда ты стоишь на этих самых рельсах и надеешься, что поезд отрежет не только яйца…

Он смотрел на приходящие и уходящие рейсы.

Вместо рельс — асфальт.

Вместо поезда — набитые битком пузатые автобусы.

Впереди — здание клиники.

Позади — Город.

Ах да… как-то невежливо получилось.

— Ну здравствуй, Город, — поздоровался он.

— Ну здравствуй, — ответил ему гранит и ржавые крыши нищих домов, перемеженные позолоченными куполами дворцов и соборов.

Кто-то назвал бы это развилкой. Пунктом, точкой, моментом в жизни, где ты должен что-то выбрать и что-то для себя определить. Вот только все эти философы и мыслители почему-то решили утаить тот факт, что жизнь не книга, не фильм и не их научный трактат. И не будет такого, что один раз выберешь, один раз спрыгнешь с рельс перед тем, как поезд раздавит тебя и все — больше никогда обратно не вернешься.

Нет.

Все совсем не так.

Вся жизнь — это не одно железнодорожное полотно, а чехарда с бесконечным множеством таких вот развилок.

И где в этом глубокая мысль. Где в этом философия. Где вообще смысл в том, что ему приходится каждый раз выбирать между плохим, ужасным и совсем уж невероятно сраным вариантом.

И все ради чего?

Чтобы в скором времени опять встать перед выбором.

Рядом промелькнул молодой парень, уставившийся в стеклянный прямоугольник, заменявший ему окно в симуляцию жизни под названием — последнее достижение науки в вопросе эскапизма.

Ну, кому экран, а кому — догорающий фильтр сигареты. Разницы никакой.

Он усмехнулся и посмотрел на последний этаж клиники, где тут же обнаружил собственное окно.

Интересно, а если он поднимется туда, то… застанет себя? Сморщенного, озлобленного, ядовитого инвалида, прибитого к больничной койке. И если застанет, то какой их ждет разговор?

Если он вдруг спросит у себя — а что там, впереди. Что он ему расскажет? Есть ли вообще что-то, что он хотел бы рассказать себе?

Он пожал плечами и затянулся, заходясь кашлем от смол и химикатов, которыми