Парижское эхо - Себастьян Фолкс

– Какая же сука. Грязная шлюха.

Слушая записи, я, конечно, обращала внимание на любовь Матильды к сквернословию. Однако почему-то очень удивилась, услышав эти грубые слова вживую, в маленькой квартире на двенадцатом этаже, на фоне чириканья волнистого попугайчика. Пока Матильда говорила, я вдруг вспомнила ее слова про то, что они с Арманом были любовниками: «Мы ведь с ним занимались сексом». Пытаясь сосредоточиться на монологе женщины, я нечаянно бросила взгляд на ее ноги в растянутых темно-коричневых колготках и ярко-голубых резиновых сабо. Я представила, как она раздвигала их перед Арманом… Может, они уединялись в квартире его родителей, пока тех не было дома. Или Луиза давала им ключи от одной из комнат над кафе «Виктор Гюго». А может, все происходило прямо на улице, за какими-нибудь кустами в Бют-Шомон. Взглянув на руки Матильды, жилистые, с синими венами, я представила, как они ласкали ее любовника – маленького Армана, который ничего не видел без своих очков. На мгновение мне стало стыдно за такие мысли, но потом я напомнила себе, что в исследовательской работе нет места стыду. Думать о подобных вещах – вполне нормально. История – не спектакль, она живая и происходит здесь и сейчас.

Матильда размахивала пятнистыми руками; в уголках ее губ белела подсохшая слюна. Когда я наконец решилась посмотреть на Тарика, тот сидел, уставившись в мобильный телефон. Вероятно, убивал каких-нибудь пришельцев или зомби.

– Мадам, не могли бы вы говорить помедленнее? Спасибо. Вы случайно не знаете, что случилось с Симоной после того, как вы донесли на нее префекту полиции?

– Полагаю, ее арестовали. Тогда постоянно кого-нибудь арестовывали.

– А что случилось с ней потом?

– Понятия не имею. Наверное, ее судили, а потом отправили в тюрьму.

– Во Франции? Или она попала в концлагерь? В Германии? В Польше?

– Откуда мне знать? Никто ведь мне не докладывал, правда?

– А что насчет Армана? Он знал о судьбе Симоны? Знал, что это вы ее выследили и сдали полиции?

– Я послала ему записку с предупреждением. Сказала, что его подружка попала в переплет и что ему теперь надо быть начеку. Но больше я его не видела.

– Никогда?

– Нет, как-то раз видела. Двадцать лет спустя. Он поседел и полысел. Шел по улице с маленьким ребенком. Девочкой лет десяти.

– Вы с ним заговорили?

– Нет. Когда он меня увидел, попытался перейти дорогу, а я прибавила шагу и вскочила в автобус. Мне не хотелось с ним разговаривать.

– Вы так и не вышли замуж?

– Нет.

– А что случилось с Луизой и Элоди?

– Элли уехала за город. Родила четверых детей, но я их почти не видела. Луиза уехала в Марсель с мужчиной, которого встретила по работе.

– Она вам писала?

– Лулу? – Кажется, впервые за все время нашего разговора Матильда улыбнулась. – Нет, она не умела писать. Но я как-то раз к ним ездила. Ее муж обо всем позаботился.

– И как она… как она устроилась?

– Они уехали в деревню. Усыновили маленького мальчика из Испании. Однажды они все вместе приезжали в Париж… Она совсем не изменилась. Мы пошли на танцы, все вчетвером. На Монмартр. Лулу заставила меня танцевать с ее мужем, а сама танцевала со своим испанским мальчиком. Помню, она сказала: «Ну же, дорогуша, потанцуй. Можешь одолжить у меня мужа, только обязательно его верни». А потом наклонилась ко мне и прошептала на ухо: «Как же долго я его искала!» Мы с ней расхохотались.

Заметив, что Матильда наконец расслабилась, я пробежала глазами длинный список вопросов и выбрала один:

– На ваш взгляд, как женщины справлялись во время оккупации? Каково главное отличие их опыта от мужского?

Формулировка неожиданно напомнила мне про школьные тесты по истории, и я залилась краской. Чего уж, могла бы еще добавить: «Приведите два примера».

Матильда фыркнула.

– Для таких людей, как мы, особой разницы не было. Когда ты беден, то просто делаешь то, что должен.

– Но если брать историю…

– Ты думаешь только о фабрике. О работе. И когда тебе наконец выпадет свободный денек. Но чаще всего мы думали, конечно, о еде.

Пока Матильда трещала о своем, я вдруг поняла, кого она мне напоминала: Арлетти, французскую актрису. Однажды профессор Путнам показала нам отрывок из одного фильма, чтобы мы поняли, как вели себя парижанки определенного типа, как они держались и разговаривали. Этот тип принято называть «parigot»[47]. Как и Арлетти, Матильда совсем не волновалась о справедливости, о том, что было правильно, а что – нет. Сложнейшая задача для любого историка – работать с живыми современниками, не понимающими смысла ими же пережитого. Хотя для меня в этой сложности заключалось и самое удивительное: как человек отмахивается от свидетельств, не совпадающих с его личным опытом. Голос Матильды постепенно слабел, и в какой-то момент она начала ерзать в кресле. Я было подумала, что ей захотелось в туалет, но даже если так, она вряд ли постеснялась бы об этом сказать.

Через несколько минут я нехотя поднялась и уже начала благодарить Матильду за помощь, как та вдруг заявила:

– Мне дали сто тысяч франков. За то, что я сдала ту грязную шлюху.

– Неужели?

– Я не просила денег. Когда я пришла в полицию, они велели мне подписать какую-то бумагу, а потом выдали конверт.

– Что вы сделали с деньгами?

– Купила Луизе шляпку. Еще часть отдала матери на продукты. А остаток перевела Французской ассоциации ветеранов. Они ведь оплатили нам отпуск, когда я была маленькой. На море.

– Очень благородно с вашей стороны, – подытожила я, обрадовавшись, что в конечном счете мы расстаемся на достойной ноте.

В ответ Матильда только фыркнула.

Я пожала ей руку, и мы наконец попрощались. На лестничной площадке я вдруг поняла, что не могу пошевелить левой ногой.

– Я застряла! – воскликнула я.

– Что такое? – перепугался Тарик.

Несколько секунд спустя моя нога все-таки оторвалась от ковролина. Оказалось, что, пока мы ждали лифта, я вляпалась ботинком в кусок жвачки.

Из подъезда мы вышли в теплый весенний вечер.

– До чего же похабная старушенция, – заметил Тарик.

– Кое-что я так и не разобрала.

– Я тоже. – Парень кивнул и, когда мы завернули в сторону метро, добавил: – Не переживай. Все тут.

– В каком смысле?

– Я все записал на телефон.

Накануне нашей встречи с Клемане я так разволновался, что совсем не спал, да и вообще толком делать ничего не мог. Правда, мне удалось поговорить с Хасимом, и я объяснил ему, что больше на работу не приду. Сначала он на меня кричал, но потом успокоился.