Демидовский бунт - Владимир Буртовой

– Из Самары, – подтвердил отец Киприан. – Посланы в сибирские земли преосвященным…

Но хозяину было все едино, кем и куда послан монах и его спутники. Он живо спросил:

– Про тамошнего купца Алексея Кандамаева, мыслимо, хорошо наслышаны?

– Весьма наслышаны. Более того, трапезничать и беседу вести доводилось не единожды, его дочерей-невест пригожих грамоте малое, правда, время учил, – подтвердил степенно отец Киприан. В душе зародилась слабая надежда на гостеприимство и ночлег. Добавил, вглядевшись в лицо хозяина: – Что-то знакомое в твоем обличии, сын мой, с обликом Кандамаева. Неужто сродственники?

Добродушная улыбка широко разошлась по лицу Емельяна Куркина. Теперь он окончательно уверовал, что путники и в самом деле знали Алексея Кандамаева, который доводился ему двоюродным братом. Он пригласил нежданных гостей в жилую часть просторного рубленого дома-пятистенка с теплым пристроем, который сдавал проезжим с командами офицерам.

Дородная чернобровая хозяйка захлопотала накрывать стол и краснела от смущения, когда под ее ногами поскрипывали толстые половицы. Два сына-погодка, стриженные под кружок, с небритым еще пушком на румяных щеках, едва монах вошел в горницу, молча встали со скамьи у закрытого наружного окна, подошли под благословение. Потом так же смирно и степенно водворились на место.

Побродимы скинули подранные, пропахшие дымом кафтаны, с мылом отмыли руки, причесали волосы деревянными гребешками и впервые за три месяца, как оставили Самару, сели ужинать за столом и под крышей.

После сытного ужина и горячей бани, когда Добрыня и Илейка замертво свалились на лавки в пристрое, отец Киприан с удовольствием принял из рук хозяина поднесенную стопку водки, улыбнулся теплой улыбкой счастливого человека, промолвил:

– Приемлем, добрый человек, упадахума и возрадуемся-я, – опрокинул в себя крепкий напиток. Закусили мороженым салом и пустились в беседу.

Емельян сообщил:

– Днями приехали в нашу крепость Магнитную казаки с низовья Яика, сказывали, что из Оренбурга караван вышел в Хиву. А при том караване самарский купец за старшину назначен самим губернатором Неплюевым. Думается мне, что это мой братец отважился пойти в дикую степь и в пустыню.

– Братец твой Алексей занедужил самую малость ногами, а с караваном послал приказчика своего, Родиона Михайлова. Данила Рукавкин был от самарского купечества.

– А-а, – несколько разочаровался Емельян и запустил в бороду крепкие пальцы. – Тогда больше некому – Рукавкин повел караван в хивинские земли. Весьма сожалею, что и я не с ними теперь пребываю. Озолотятся купцы непременно.

– Те самые казаки с низовья не привозили с собой человека? – спросил отец Киприан. Что стало с Евтихием? Где он? Все эти дни монах не забывал о побродиме ни на час.

Емельян вскинул белесые брови, взглянул в лицо обеспокоенного монаха.

– Ваш был человек?

Отец Киприан крепко поджал губы, опустил взгляд на столешницу, уставленную яствами… «Стало быть, „был“ Евтихий, а теперь…» – С трудом выдавил из себя тяжелые, горькие слова:

– Застудился наш Евтихий, не сдюжил дороги…

Емельян вполуоборот к иконостасу перекрестился.

– Помер. Не довезли живым до крепости.

Отец Киприан с немалым трудом поднес пальцы ко лбу.

– Прости, брат Евтихий, не уберег… Смерть твоя на мое сердце камнем тяжким легла.

Помолчали. Потом говорили о сибирских землях, о неведомой дороге до Алтайского Камня к реке Катуни и далее, до Индийского царства, к океану.

Емельян задумчиво шевелил толстыми пальцами в густой бороде, размышлял вслух:

– Много смелого люда ушло на восток искать вольную землю, да никто не пришел к нам с известием, что сыскалась. Никто не кликнул клич мужикам и не позвал за собой. Канули смелые, словно в пасть дьяволу, не к ночи будет он помянут, страшный. Верный слух бродит и среди здешних работных мужиков, будто есть она, эта страна вольности. Но где? Прошлым летом бежали с Магнитной горы трое рудокопов, да перехватали их под Троицкой крепостью, в кандалы заковали и в Рудники опустили до скончания живота. Оттуда уже не сбежишь, к тачке цепью прикованный…

– Мнится мне, брат Емельян, ежели кто и сыскал заветное Беловодье, то страх имеет в душе, возвратясь, вновь угодить в барскую или заводскую неволю. Для того ради и веду с собой отрока. Из этого птенца добрый сокол с годами может вырасти, с крепкими крыльями и зорким глазом. Час придет, и прилетит он на Русь, кликнет обиженный люд за собой… В то крепко верую, ради этого и кладу последние шаги по земле.

– Бог вам в помощь, святой отец, – наклонил бородатую голову Емельян. – Только в зиму нашими краями идти вам – верная и неминуемая смерть: первая же добрая метель погребет вас навечно в каком ни то распадке.

И порешили так: Добрыню Емельян пристроит у знакомого богатого казака в крепости за скотом ходить, а Илейка по дому будет помогать хозяйке.

– А как минет лихая зима – так и сопровожу вас вверх по Яику с нашими обозами. Достигнете Троицкой крепости, а там по реке Уй плыть вам преспокойно до реки Тобола многие версты.

Укладываясь спать, отец Киприан долго отбивал поклоны перед походным складнем, поминал в молитвах погибших побродимов Вавилу и Евтихия, благодарил Бога за то, что так все хорошо устроилось перед тяжкими зимними месяцами.

Рядом, разметав руки, улыбался во сне Илейка, безмятежно похрапывал Добрыня – с ним из темного запечья перекликался неугомонный сверчок.

Отпуржила, отгуляла сердитая и капризная матушка-зима по ущельям Каменного Пояса, отплясала обильными снежными заносами, а потом притомилась, прилегла толстым снежным покровом и, чувствуя приближение погибели, начала исходить мартовскими холодными слезами. С крыш свесились хрупкие сосульки, набух влагой снег, потекли первые, невидимые до времени ручьи по оврагам и суходолам, а через недели широким апрельским раздольем разлилось по долинам половодье.

Едва схлынули вешние паводки, как на север от Магнитной горы потянулись рудные обозы. С первым из них и выехали отец Киприан с побродимами. Без малого двести верст протряслись вдоль Яика, пока дороги не разминулись – обозу ехать на Юрюзанский завод, а побродимам бездорожьем топать к верховьям реки Уй.

К казачьей крепости Степная, которая разместилась на левом северном берегу реки Уй, вышли уже пополудни. Не решаясь идти в крепость, затаились в полуверсте, смотрели на невысокий земляной вал и бревенчатый частокол на нем, на деревянную церковь с темным, без позолоты крестом и на сторожевые башни по углам, откуда дозорные просматривали окрестные киргиз-кайсацкие степи за рекой, оберегая приграничные земли России.

– Пойду я, – настаивал на своем Добрыня. – Возьму лодку, а вы обойдите крепость краем леса да по суходолам. Во-он у тех вязов, за крепостью, ждите меня к полуночи, спущусь тихо.