Идиот нашего времени - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

class="p1">— Иоооа… веии… во веекии веков аминь… иэаааои-ии…

Здесь пение оборвалось, священник стал стремительным и глубоким речитативом произносить:

— Гаа… ириии… истинно… арии…ма…марии… викторора…. ныне… авиипра… вииикрираа… содорвии… содраааиии… алексея… явааао… ариии… — И вдруг размеренно пошло напевное перечисление чьих-то имен: — Марии, Виктора, Игоря, Владимира…

И опять женские голоса:

— Маи-и-а-аии… воаии… амиинь…Алоли…ли…лилолиии…во веки веков аминь…

Все это торжественное действо убаюкивало, обволакивало сознание полудремотой, и запах от кадила и свечей шел такой густой, все заволакивающий, что внимание Сошникова, наконец, выпало из окружающего пространства, он будто погрузился в полугипнотическое состояние, стоял потупившись и как будто немного покачиваясь — с носочков на пятки, с пяток на носочки. Встрепенулся, когда священник, развернувшись к народу и покойному, читал с листка:

— …приимите Духа Святаго, их же отпустите грехи, отпустятся им…

Дочитав, сложил листок в несколько раз и сунул в гроб, рядом с Кореневым.

На несколько мгновений наступила полная тишина, — словно притемненная, сияющая золотыми кустиками свечей. Только эти свечи, слегка потрескивающие, и было слышно. В эту пропитанную тяжелым духом парафина, воска и ладана тишину священник заговорил наконец разборчивыми словами — торжественным, глубоким голосом, так что слышно стало, как отзывается в сводах:

— Не будем забывать, что в Царстве Христовом смерти нет. А то, что мы называем смертью, есть переход из временной жизни в вечную. Веруем, что усопший Алексей, которого все мы любили и продолжаем любить, хотя и отошел от нас, но теперь живет невидимой для нас духовной жизнью пред очами Божиими… Сам Господь говорит в Святом Евангелии: «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы». Что же мы можем сделать для души, пребывающей в преддверии?.. Единство и общение наше с усопшим и наша помощь ему в его предстоянии — в усердной молитве за него. Вечно живая душа почившего испытывает великую потребность в нашей молитве, потому что сама она не может творить добрых дел, которыми была бы в состоянии умилостивить Бога.

— Уж Коренев умилостивил бы… — прошептала Сыроежкина, одновременно осеняя себя крестными знамениями.

Священник еще говорил несколько минут, обводя людей теперь уже добрыми глазами. Опять запел хор. Дьякон подал священнику книгу и забрал кадило. Сыроежкина опять заговорила еле различимым шепотом:

— У нашего святого щас крылышки отрастут…

Сошников чуть подался назад, попутно сунул свою свечку в ближайший подсвечник и начал пробираться к выходу — ему стало как-то невыносимо душно от спертого воздуха. На улице он хотел по примеру многих отправиться домой. Но тут перед ним возник знакомый толстячок. Мрачно кривясь, сказал:

— Вадим Петрович приглашает… — чуть запнулся. Можно было догадаться, что он не решил, как обратиться к Сошникову — на «ты» или на «вы», и с демонстративным пренебрежением добавил: — К себе в машину.

— Зачем? — усмехнулся Сошников.

— Не доложили… — щекастое лицо скривилось еще злее.

Сошников остановился словно в раздумье, поморщился.

— Хорошо, идем, — кивнул он.

Они обошли храм. На улице тесно стояло множество автомобилей. Толстячок, обогнав Сошникова и открыв заднюю дверь машины серебристого цвета, проворно юркнул в салон. Сошников, не ожидая особого приглашения, открыл заднюю дверь с другой стороны и тоже сел, потеснив дремлющего Лейшмана. Земский сидел впереди, рядом с водителем. Кресло Земского было высокое, с широким и, наверное, удобным подголовником, и Сошникову со своего места почти не было его видно — только плечо и верхушку коротко стриженных кудряшек. Но как только Сошников уселся, Земский продекламировал пьяным голосом:

— Он сказал поехали и взмахнул рукой. — А по тому, как дернулось его плечо, Сошников догадался, что он на самом деле энергично взмахнул рукой.

— Это плохо, — пробурчал толстячок.

— Что плохо? — пьяно и гундосо спросил Лейшман.

— Плохо вперед покойника на кладбище ехать.

— Хочешь — вали! — с воодушевлением воскликнул со своего места Земский. — Сережа, притормози…

— Да нет, чего там, Вадим Петрович, поехали! — замахал пухлой ручкой толстячок.

Машина выехала с тесной улочки на основную широкую, запруженную транспортом. Пробок, к счастью, не было, ехали почти не останавливаясь, и почти всю дорогу молчали, только Миша изредка выдавал реплику:

— Они тоже поехали. — Наверное, заметив чью-то машину.

И через минуту опять по поводу увиденного в своем окне:

— Какая цыпочка!

— Где цыпочка? — вновь на мгновение пробудился Лейшман, но тут же опять уронил голову на грудь.

Сошников молчал. И Земский молчал. Говорить было совершенно не о чем — за несколько лет образовалась пустота полного отчуждения, две разные жизни далеко утекли друг от друга. Сошникову оставалось только терпеливо смотреть на проплывающий мимо залитый солнцем город и на пешеходов, большинство из которых, судя по озабоченным лицам, спешили куда-то для решения какой-то мировой проблемы. А потом, в пригороде, смотреть на множество производственных строений — склады, базы, автоколонны, мастерские.

* * *

На кладбище въехали со стороны широкой длинной «Аллеи героев». По обеим сторонам здесь были похоронены престижные покойники. Сошников подспудно ждал, что машина свернет на одну из «народных» троп — где же еще можно было хоронить такого простого, народного человека как Коренев. Но не свернули, поехали по «Аллее героев», остановились в самом конце ее, недалеко от свежей могилы — горка глины расползлась по спекшемуся снегу. Сошников подумал, что, может быть, ни у кого не было умысла устраивать из похорон Коренева фарс. Так уж получилось, что распорядители подошли к такому скромному событию как смерть газетчика-алкоголика со своими аляповато-мещанскими мерками. Понятно же было, что они не столько хоронили Коренева, сколько устраивали представление в честь самих себя. Что касается Коренева и иже с ним босяков, то последние два года самого Коренева не подпускали ни к одной из газет города, а если что-то подбрасывали за редкие самостийные статейки, то скорее милостыню. Похороны же устроили на деньги, которые он не смог бы заработать и за несколько лет упорного труда.

Сошников стоял на краю свежей могилы. Ничего особенного: российская глина была одинаковой для нищих и миллионеров — никаких лишних вкраплений в красно-коричневом срезе. Он вернулся к машине. Толстячок Миша «по-быстренькому» организовал маленькую выпивку прямо на капоте, постелив газету. Земский стоял рядом, нахмурившись. Лейшман и вовсе не вышел из машины.

Налили в пластмассовые стаканчики, Земский очнулся от оцепенения, выпил, но почти не закусил, разломил только колясочку апельсина, немного откусил, остальное положил рядом с собой с пьяненькой рачительностью.

— Однако вернемся к теме, Игорек, — заговорил он тяжелым голосом, не поднимая глаз, опершись одной рукой о капот. — Чтобы не было фантазий. Все точки над «и»… У меня, конечно, есть газетчики способные. Это чтобы ты понимал,