Остров любящей женщины - Наталья Труш

Авксентий Новицкий рассказал Катерине, что в отношениях с Юлькой у них появилась трещина, как раз после той самой банной вылазки.

— Знаете, Катя, я хорошо понимаю, кто я и что я, — путаясь, начал Новицкий. — Я провинциал. Я привык жить в ином ритме. Для меня ваша суетная жизнь в Питере — не очень привычное дело. Да и не нужна она мне, по большому счету. Я из-за Юлии ломал себя. И не только в этом ломал. Знаете, перекраивать свою жизнь в моем возрасте…

…Вы извините, я все не о том. Да, ближе к делу. Я не хочу, чтобы вы подумали, будто я на Юлию жалуюсь. Боже упаси! Просто я знаю, что вы друг от друга ничего не скрываете, а стало быть, будете все это обсуждать.

Наверно, я должен был сам тогда подумать, что Юлия — не моего поля ягода. Или, правильнее, я не из той оперы! Кто она и кто я?! Но я увлекся. Потом привык к ней, к мальчикам, к маме ее. Тем больнее мне сейчас.

— Вы поругались?

— Мы? Нет, Катя! Это не было руганью. Я ругаться вообще не умею. Зачем?! Нет… Просто я понял, что я для Юлии что-то временное. Мелькнула у нее на горизонте какая-то мечта, и я сразу почувствовал свою ненужность. Я не знаю, поймете вы меня или нет. Это даже хорошо, что Лары нет дома. Я бы не пошел к вам, просто уехал бы домой. А это… нечестно, что ли… Хотя честнее было все это Юлии сказать, но она не слышит меня сейчас.

— Она знает, что вы ушли?

— Нет, не знает.

— Авксентий, но это, может быть, не совсем хорошо…

— Катя, извините, что я вас перебиваю… Знаете, меньше всего я хочу, чтобы Юлия придумывала, как меня выгнать. А я почувствовал, что ей хочется одной остаться. В общем, я уезжаю домой. Я не сбегаю, нет. Это совсем другое. Знаете, у меня в жизни были расставания, это мне знакомо. Мы расставались с облегчением. А тут… Тут другое.

Не объяснил я вам ничего, чувствую. Не получается… Ну, в общем, пусть будет так: я не бросаю Юлию. Я ее от себя освобождаю. Это на тот случай, если ей будет интересно…

Катя не знала, что сказать. И что тут скажешь-то? Люди вдруг в минуту стали чужими. Она примерила ситуацию на себя и содрогнулась. Нет, она бы, наверно, умерла, если бы у нее с глухопятым так получилось.

Новицкий умолк. Он пристально смотрел в чашку. Что там можно было высмотреть? Потом вздохнул тяжело, поднял глаза на Катерину. Улыбнулся через силу и поднялся.

— У меня, Кать, дела еще. Спасибо вам за чай. Я поеду. Ничего, если сумку поздно вечером заберу?

— Конечно-конечно, я дома буду… в любое время приходите.

Авксентий Новицкий ушел, а у Катьки жутко испортилось настроение.

«Можно я тебе позвоню?» — написала она сообщение для Лехи Васильева.

Он откликнулся не сразу. Она терпеливо ждала от него звонка или эсэмэски. Наконец Васильев позвонил.

— У тебя все хорошо? — спросила Катерина, едва услышав его голос. Она чувствовала его настроение на расстоянии, с одной фразы, сказанной им, она понимала, как ему сейчас — хорошо или плохо.

— Нормально, — попытался отговориться Васильев, но Катерина уловила каким-то внутренним чутьем, что не нормально. — Ну, не совсем… Нет, Кать, со здоровьем все, как и должно быть: не скажу, что все прекрасно, не поверишь. Идет процесс восстановительный. Как себя чувствую? «ЧуЙствую!»

Катерина была рада, что у Васильева с юмором все как всегда. Но от нее не ускользнуло то, что он за что-то переживает.

А переживать ему было за что. Из-за осложнений, которые никто не планировал, операция и последующая реабилитация в немецкой клинике выливались в серьезную сумму. Собственно, братья Васильевы и это предполагали, когда ввязывались в эту историю. Они не предполагали другого, того, что потеря бизнеса станет той табуреточкой, у которой одновременно сломаются все четыре ножки.

* * *

Леха Васильев снова и снова прокручивал в голове все, что произошло с ним. Даже зная всех тех, кто сломал «ножки» его крепкой «табуреточки», он не мог ничего сделать. Он остался практически на бобах. На счетах пусто, предприятия для него потеряны, верных людей не осталось. Вернее, были, конечно, люди, которые помнили о нем, звонили, интересовались здоровьем — мужики, с которыми не один пуд соли был съеден. Но Васильев знал, что у каждого из них свои дела, свои проблемы, и посвящать их в свои дела он не хотел, хоть они и спрашивали его, не надо ли чем помочь. «Не надо», — отвечал он.

— Ну что ты отказываешься? — спрашивал его брат. — Может, помогут чем-то…

— Саня, это люди, которым труднее, чем мне. Я это хорошо знаю. И потом… Чем помочь? Денег мне собрать? Ты с ума сошел?! Да они сами все эти годы перебивались как могли. Я по сравнению с ними — Рокфеллер. Димка в охране банка, Серега — консультант хрен знает чего, Миша-Шумахер вообще извозом по вечерам занимается. Нет, не надо никого грузить. Сами. Приедем в Питер — хоромы продадим.

Все, что оставалось у Васильева, — это «дворец» в пригороде, квартира и бабкин дом в деревне. Квартиру и дом надо сохранить любым путем. Квартиру для житья, бабушкину избушку… это вообще святое, это умирать бы стал — не продал. А вот замок трехэтажный с зимним садом и прочей лабудой — это надо срочно выставлять на продажу. И все.

Честно говоря, заниматься продажей коттеджа ему не хотелось. Ему не хотелось вообще ничего. Депрессия навалилась на него, как когда-то куча бревен с лесовоза. Она выедала его изнутри, не давала и без того слабому после операций организму бороться с болезнью.

Васильев не хотел смотреть телевизор, не интересовался тем, что делается в мире. Он даже с братом разговаривал через силу. Саня Васильев от отчаяния сходил с ума. Он не знал, что придумать, чтобы как-то растормошить Леху. Тот менялся с каждым днем все больше и больше. Уныние сменилось безразличием ко всему. И даже Катины сообщения не радовали его. Как раз наоборот. Прочитав ее очередную эсэмэску, Леха подолгу смотрел в угол, в одну точку. С трудом собирался с мыслями и отвечал. Она, конечно, чувствовала, что с ним что-то происходит, и пытала его. Ее вопросы ставили его в тупик. Он не знал, как ей отвечать. Он не понимал, чего хочет сам.

— Лех, ну давай позовем ее сюда, — предложил Саня в надежде, что Васильев-младший согласится, а Катерине удастся разбудить в нем интерес к жизни.

— Ты понимаешь, что ты предлагаешь? — без эмоций возражал Леха, не глядя на брата. — Знаешь, я вообще не знаю, что с этим делать…

— С чем «с этим»? Ты о Кате?

— О ней…

Васильев почти не спал по ночам и бессонными часами думал обо всем. Он понимал, что состояние, в котором он находится, это не на неделю и не на две. Ему все чаще стала приходить в голову мысль, что он больше никогда не встанет на ноги. «Ну и пусть», — думал он, и это было так непохоже на него.

Катя — только она еще как-то встряхивала его сознание. Но он все больше и больше думал о том, что становится обузой для окружающих и прежде всего — для любимой женщины. Он боялся этого смертельно. И не хотел этого.