Открытие природы - Андреа Вульф

В январе 1810 г., через два с небольшим года после возвращения во Францию, Гумбольдт завершил наконец первую часть труда «Виды Кордильер и памятники туземных народов Америки» (Vues des Cordillères et monuments des peoples indigenes de l`Amérique){806}. Это была самая объемная его публикация – 69 крупных роскошных гравюр с изображениями Чимборасо, вулканов, ацтекских рукописей, мексиканских календарей и многого другого. Каждую гравюру сопровождало несколько страниц текста с разъяснениями сути, но внимание приковывала, конечно, она сама. Это был гимн миру природы Латинской Америки, ее древней цивилизации и народам. «В моем труде тесно связаны природа и искусство», – писал Гумбольдт в письме-сопровождении книги, отправленном с прусским курьером Гёте в Веймар 3 января 1810 г.{807}{808}. Получив книгу спустя неделю, Гёте не мог с ней расстаться. Вечерами, как бы поздно он ни возвращался домой, он перелистывал «Виды…», чтобы проникнуть в гумбольдтовский новый мир{809}.

Когда Гумбольдт не писал, он посвящал свое время опытам и сопоставлению своих наблюдений с наблюдениями других ученых. Его переписка колоссальна. Он засыпал коллег, друзей и незнакомцев самыми разнообразными вопросами: от данных по внедрению в Европе картофеля до подробной статистики работорговли и географических координат самой северной деревни Сибири{810}. Гумбольдт переписывался с коллегами во всей Европе, получал письма из Южной Америки о растущем недовольстве испанским колониальным правлением. Джефферсон сообщал ему о прогрессе перевозок в Соединенных Штатах и добавлял, что к Гумбольдту там относятся как к «одному из величайших на свете героев»{811}; в ответ Гумбольдт отправлял Джефферсону свои свежие публикации{812}. Президент лондонского Королевского общества Джозеф Бэнкс, знакомство с которым Гумбольдт свел в Лондоне два десятилетия назад, состоял с ним в постоянной переписке{813}. Гумбольдт отправлял ему засушенные образцы южноамериканской флоры и свои книги, а Бэнкс помогал Гумбольдту, если тот нуждался в некоторых сведениях.

В Париже Гумбольдт не сидел на месте. Он жил, как заметил один заезжий немецкий ученый, в «трех разных домах», чтобы работать и отдыхать, когда понадобится{814}. Одну ночь он проводил в парижской обсерватории, засыпая урывками между наблюдениями за звездами и записями, другую коротал со своим другом Жозефом Луи Гей-Люссаком в Политехническом училище или с Бонпланом[18]{815}. По утрам, с 8 до 11, Гумбольдт навещал молодых ученых по всему Парижу. Как пошутил один его коллега, это были его «чердачные часы»{816}: чаще всего неимущие ученые жили в дешевых комнатах в мансардах.

К таким новым друзьям Гумбольдта принадлежал Франсуа Араго, молодой способный математик, работавший в обсерватории и в Политехническом училище. Подобно Гумбольдту, Араго имел склонность к приключениям. В 1806 г. этот 20-летний самоучка был отправлен французским правительством с научным заданием на Балеарские острова в Средиземном море, но испанцы заподозрили его в шпионаже и арестовали{817}. Год Араго маялся по тюрьмам в Испании и в Алжире, пока летом 1809 г. не совершил побег, спрятав под рубашку свои научные записи. Узнав о смелом бегстве Араго, Гумбольдт поспешил ему написать и предложить встретиться. Араго быстро заделался ближайшим другом Гумбольдта – возможно, то, что это произошло как раз в момент женитьбы Гей-Люссака, не было совпадением.

Араго и Гумбольдт виделись почти ежедневно. Работая вместе и деля результаты работы, они часто спорили, да так горячо, что дело могло кончиться дракой. По словам Араго, Гумбольдт был человеком большого сердца, но иногда страдал «злоязычием»{818}. Их дружба бывала бурной. Один из них мог выбежать в бешенстве «как надувшийся ребенок»{819}, но подолгу они не сердились. Араго был из тех немногих, к кому Гумбольдт питал безусловное доверие, от кого мог не скрывать свои страхи, свое недовольство собой. Они были как «сиамские близнецы», по выражению самого Гумбольдта{820}, и их дружба была радостью его жизни{821}. Их тесная близость даже вызывала тревогу у Вильгельма фон Гумбольдта. «Ты знаешь его страсть быть только с одним человеком», – говорил он своей жене Каролине; теперь у Александра был Араго, с которым он «не желал разлучаться»{822}.