Горюч-камень - Дмитрий Дмитриевич Осин

задумчиво переставляя стакан с места на место.

Воспользовавшись паузой, Рослицкий снова обернулся к Дергасову. Как-никак, а его «Тоннель к углю», видимо, запомнился.

— Читали? — не отказал он себе в удовольствии спросить. — Ну как?

— Читал…

Не сразу найдя, что сказать, Дергасов замялся. Желая помочь ему, Рослицкий напомнил:

— А что говорят шахтеры?

— Приходите послушайте. — И, вспомнив, что говорили Шаронину проходчики, Дергасов прибавил от себя: — Говорят: «От статей дети не родятся!»

— Что это значит? — переменился в лице Рослицкий. — Не понимаю.

Дергасов не смягчил ничего.

— То, что слышите!

Приладив пробку поплотней, чтоб не улетучивался газ, Мозолькевич отставил бутылку и, словно собравшись с силами, сказал:

— Ну? Слушаю вас…

— Борис Алексеевич, — когда надо было Дергасов мог прикинуться кем угодно. Увидев Рослицкого, он решил, что ни за что не останется на Соловьинке, но пока приберегал это про себя. — Вы же знаете: любой мог оказаться на моем месте. И любой…

— А я разве вас виню? — пожевал губами Мозолькевич. Должно быть, нёбо у него еще щипали взрывчатые пузырьки анионов и катионов. — Но, что случилось, то случилось: оставлять вас там главным инженером больше нельзя. Понимаете? Дергасов молчал.

— А к тому же еще эта глупая выходка… в шахте. Как вы могли так сорваться, Дергасов? — вспомнив снова все, Мозолькевич не знал, что и сказать. — Может, и обошлось бы еще, а теперь, ей-богу, не знаю. Не знаю и не поручусь! Хорошо хоть Василий Павлович Буданский старается помочь. Иначе совсем бы…

Дергасов догадывался об этом. Иначе действительно ему бы пришлось еще хуже.

— Да ведь обидно стало, Борис Алексеевич, — в меру откровенно признался он. — Ни за что они на меня. Честное слово!

— Обиду вы спрячьте. На работе не до обид, — поморщился Мозолькевич. — А нонгратировать[4] вас, как любят говорить дипломаты, сейчас самое время.

Толком не поняв, что значит это слово, Дергасов постеснялся спросить, обнаружить свою необразованность, зная пристрастие Мозолькевича к подобным выражениям, как бы приподымавшим его над жизненной обыденщиной. Считая необходимым спасти Дергасова от более серьезного наказания, тот решил снять его, понизить в должности.

«Дважды за одно и то же у нас не бьют, — думал Мозолькевич. — Снят с работы, перемещен в сменные инженеры… чего еще?»

Но Дергасов закусил удила.

— Тогда отпустите меня, Борис Алексеевич, — неожиданно попросил он. — На Соловьинке я не останусь!

Мозолькевич удивился:

— Куда?

— Что я себе хомут не найду?

Не представляя, как это Дергасову удастся, тот снова потянулся к бутылке с водой.

— Вы же — член партии. Нет, об отпуске из треста я в горкоме разговаривать не буду.

— Ну, тогда что хотите, а сменным на девятке не останусь!

Открыв бутылку, Мозолькевич обернулся к нему:

— Вы что? Не понимаете ничего?

— Я уже давно понял, — Дергасов поднялся. — И даже в ЦК написал… как обещал!

И, чтобы сказанное произвело еще большее впечатление, не прощаясь, обиженно вышел из кабинета…

Мозолькевич и в самом деле думал было ограничиться перемещением Дергасова в сменные инженеры. Понимая, что главного инженера взять неоткуда, он решил предложить эту должность Никольчику.

«А маркшейдером у него побудет пока Чистяков, — думал он. — Молодой, подучится. Да и Никольчик ему поможет. Чего там… решено!»

Но Никольчик отказался от повышения наотрез.

— Нет-нет, — смущаясь, сказал он. — На посту главного инженера шахты нужен организатор, командир производства всестороннего профиля. А у меня — специализация определенная.

— «Определенная, определенная», — хмурясь, повторил Мозолькевич. — У всех у нас тоже определенная специализация. Но если нужно для дела, если требуют обстоятельства…

Разговор этот происходил не в кабинете, как с Дергасовым, а, можно сказать, на ходу — в перерыве совещания по перспективам разработки углеградских месторождений. Но Никольчик не соглашался:

— И с общественной точки зрения. Как это будет воспринято всеми?

— Ну, это меня волнует меньше всего, — не скрывая, признался Мозолькевич. — Княгиня Марья Алексевна всегда найдет, что сказать.

— А меня волнует, — возразил тот. — И не может не волновать… поверьте!

— Почему? — в голосе Мозолькевича сквозило не только недовольство, но и явное удивление. «Почему действительно тебя может волновать то, что я беру на себя, как старший?» — недоумевал он.

— Потому, что мнение тех, с кем работаю, никогда не равнял с титулованными сплетнями.

Прозвенел звонок. Нужно было продолжать совещание.

Ни до чего не договорившись, они вернулись в кабинет и, слушая выступающих, старались не думать о разговоре. Никольчик не придал никакого значения предложению начальства и тревожился о своем, а Мозолькевич был задет его отказом, но старался не выказывать этого.

«Ну и не надо! — сердился он. — Я ведь только хотел прощупать, узнать… как ты к этому?»

Спустя несколько дней Мозолькевич решил — рубить, так рубить. В главные инженеры он надумал перевести Костянику, а на должность начальника шахты подыскать кого-нибудь.

«Если не удастся здесь, — рассудил он, — попрошу, чтобы прислали из главка. Этак будет верней…»

Костяника был убежден, что отделается ничем, а тут вдруг — понижение в должности. И хотя приказы не оспаривались, он бросился не к Мозолькевичу, а в горком, к Суродееву.

— Что ж это такое? Не нашли никого на место Дергасова, так меня. Ведь это же курам на смех, Иван Сергеевич! А главное — не моя номенклатура. Понимаешь, не моя.

В ответ на его возмущение Суродеев только удивленно вскинул брови. Предварительно согласившись с решением Мозолькевича, он не собирался теперь менять того, что санкционировал.

— Так уж и курам? — и будто отдав дань шутке, ощутимо почерствел. — А тебе не приходило в голову, что у нас с тобой только одна номенклатура — коммунисты? Куда партия поставит, там и нужно работать!

Костяника попробовал возразить:

— Но ведь я ни в чем не виноват. Ты же знаешь, Иван Сергеевич, я же в отъезде…

Все это были пустопорожние разговоры.

— Ладно, ладно. Иди работай, — осадил его Суродеев. — Придет новый начальник, хоть какая-то преемственность будет. А к вопросу о Дергасове мы еще вернемся. Он, говорят, в ЦК жалобу написал?..

— Не знаю, — поспешил возразить Костяника. — Я отговаривал…

Суродеев будто пропустил это.

— Напрасно. Жаловаться каждый может.

— Ему сообщили, что обкому поручено проверить и разобраться. Разве ты не знаешь еще?

Тот снова вскинул брови. Кажется, он видел Костянику насквозь, но до поры не показывал этого.

— Ну вот. А говорил: «Не знаю…»

Расследовать жалобу Шаронин поручил Меренкову. Приехав в Углеград перед вечером, тот сразу же явился в горком.

— Ну, что будем делать? — усаживаясь напротив Суродеева, озабоченно спросил он. — Отдавать под суд? — Меренков был сторонником прямых и недвусмысленных мер. — Данных для этого больше, чем нужно.

Считая ненужным вмешиваться в действия прокуратуры, Суродеев тем не менее не одобрял позицию,