Заноза Его Величества. Книга 2 - Елена Лабрус

— А потом? Когда она проснётся?

— Потом обязательно, — так же уверенно подтверждает он.

— Тогда я пойду спать, — обнимает она его за шею. — Почитаешь мне книжку?

— Какую? — поднимается он с ней на руках и мне заодно тоже помогает подняться.

— Про зиму. Эрми говорила, когда настанет зима, она смастерит мне санки. И мы будем кататься с горки. А зима уже настала?

— Ну-у, почти, — неопределённо качает он головой, так и не отпуская мою руку.

— А завтра, когда Эрми проснётся, уже будет зима?

— Когда Эрми проснётся, тогда зима будет точно.

И не успевает сделать и пары шагов, когда выходит Шако.

Плотно прикрыв за собой дверь, он останавливается в лёгком замешательстве, но явно не перед королём, а перед Машкой.

— А ты чего так поздно не спишь, малыш? — улыбается он ей немного натянуто.

— Жду, когда Эрми поправится.

— А она поправится? — снимает он своё пенсне и подслеповато щурясь, не столько протирает его, сколько ждёт ответа.

— Да, — уверенно, совсем как её отец, кивает Мариэль. — Она ведь не простая бабушка, она богиня. А богини умирают, только когда люди про них забывают. Но ведь мы про неё не забудем?

— Никогда, — за всех отвечает ей отец.

— Ну, значит, она будет жить, — надевает обратно на нос очки Шако и, пожав Машкину руку, возвращается обратно в палату.

Там, за плотно закрытыми дверями, взяв за руку свою пациентку, он скажет то, что она обязательно услышит:

«Ты не может разочаровать эту девочку, Эрмина. Она верит, что богини не умирают. Верит, что ты можешь всё. Так что, как хочешь, но ты обязана жить».

Мы слышим это с Катариной вместе, когда, взявшись за руки, прижимаемся спинами к двери.

И не знаю, о чём думает Катька, сжав мою руку. Лично я клянусь, что однажды я её выслушаю. Приму Катькину исповедь о том, как вышло, что они с Гошкой переспали. Если они переспали. Слишком уж невинно, с уверенностью честного человека он её обнял, заставив меня сомневаться в своих выводах. Но Катьке я слово дам, потому что знаю, это будет её мучить и жечь изнутри, пока она не признается.

И пусть меня пришибёт этой дурацкой дверью, если я нарушу слово, но клянусь: что бы она ни сказала, это никогда не встанет между нами.

Уж не знаю, как это выходит. Как-то легко, просто, естественно, само. Словно мы репетировали. Нет, словно мы всю жизнь так живём. Я, лёжа с одной стороны читаю Машке книжку, а потом она засыпает у Дарьи на руках под незамысловатую песенку.

— Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Придёт серенький волчок, тебя схватит за бочок… — продолжая мурлыкать себе под нос, перекладывает Даша Мариэль на подушку. Я укрываю дочь одеялом. И взявшись за руки, мы выходит из её спальни на цыпочках.

— Я знаю, что ты устала, — останавливаю я Дарью в коридоре, — но очень хочу, чтобы ты поехала сейчас со мной.

— Куда?

— В храм. Или в центральный собор, как его ещё зовут, — послюнив палец, я тру щёку, где у неё от слёз размазалась косметика.

— Ночью? — удивляется она. — В храм?

— Тебя это останавливает?

— Никогда. Только можно я переоденусь?

— Конечно. Тогда пойду удостоверюсь, что парни проводили Катарину до дому, и жду тебя внизу.

На самом деле, моих парней нет нужды перепроверять. Уверен, что проводили. Знаю, что доставили. И сделали не только это. Но мне очень надо кое-что взять. А я что-то волнуюсь и не хочу, чтобы Даша спрашивала зачем я вернулся в свою комнату.

— А если бы я не согласилась, ты бы поехал без меня? — уже в карете всё равно умудряется она задать какой-то каверзный вопрос, на который я даже и не знаю, как ответить.

— Да, хоть с одной стороны это и потеряло бы смысл.

— А с другой?

— А с другой — всё равно бы поехал, — всё же стараюсь я все карты не раскрывать.

Сегодня в храме вывесили гобелен, который раньше висел у меня в кабинете.

Хоть в палату к Эрмине меня и не пустили, я должен с ней поговорить. И раз эти полотна — часть её, я надеюсь, она меня услышит.

Я так виноват перед ней, что мне, наверно, никогда не замолить это. Но я хочу, чтобы она знала — я не держу на неё зла. И никогда бы так не поступил, если бы мог себе представить, что это для неё окажется таким ударом.

Она всегда казалась такой холодной, отстранённой, строгой, волевой, несгибаемой. Но я попал в самое больное место — забрал у неё Мариэль и словно сердце вырвал из груди. Не объяснил, что тоже по ней скучаю. А сделал это в качестве наказания. Непростительный, низкий, подлый поступок по отношению к ним обеим. И хуже всего, что несправедливый по отношению к Эрмине.

Но даже если бы с Эрминой всё было хорошо, я бы всё равно привёз сегодня Дашку в храм. Я решил это после разговора с Бартом. Вернее, что должен это сделать я понял когда-то много раньше, но именно Барт подтолкнул меня к тому, что ничего нельзя откладывать на завтра. Ведь завтра у нас может и не быть.

— Знаешь, что я хочу тебе сегодня сказать весь день? — обнимаю я её покрепче, сидя рядом в карете.

— Что ты любишь меня? — поднимает она лицо, упираясь затылком в грудь.

— И это тоже. Но ещё, что я подумал и понял: я не прав. А если совсем честно, то я даже не подумал. Просто почувствовал это, едва за тобой закрылась дверь: вопросы войны и денег тоже тебя касаются. И я хочу, чтобы у нас друг от друга не было секретов. Хоть мне это и сложно.

— Понимаю. Ты привык со всем справляться сам, потому что всегда был один. Быть монархом — очень одинокая работа, — как всегда находит она мне оправдания намного лучше, чем я сам их нахожу.

И, как всегда, у неё получается просто и мудро. А тот панегирик во славу самодержавия, что от слов «сам» и «держать», что я подготовил, пока её ждал, как-то уже и не пошёл.

— В общем, я буду стараться быть с тобой откровеннее. Сразу предупреждаю, мне будет это невыносимо. Я буду упираться, сопротивляться, психовать. Тебе придётся вытягивать из меня признания клещами — я не привык ни с кем делиться — но я буду очень стараться.

— Начнём прямо сейчас? — поднимается она. — Где-то тут у меня как раз завалялись клещи, — усаживается на колени ко мне лицом. И я жду просто кокетства, лёгкого флирта. Вот только когда я уже запомню, что от неё никогда нельзя ничего ждать. — Что случилось на том совете за закрытыми дверями, что на вас обоих, на тебе и Барте, после него лица нет? — спрашивает она совершенно серьёзно.

— Уф! Как ты с места в карьер-то, — выдыхаю я. — Много чего.

— Начти по порядку, — поднимает она ладонь и загибает мизинец. — Во-первых…