Жестяные игрушки - Энсон Кэмерон

— Но потом, сдается мне, он вышел через нашу парадную калитку, и до него дошло, что он защищает эту хрупкую и прекрасную демократию от ребенка, хотевшего утопить премьерских детей в аквариуме из-за того, что эта прекрасная и хрупкая демократия сделала с ним.

— Да нет же.

— Что — нет?

— Не хотел я топить их в аквариуме.

— Ну ладно, не хотел. Все равно. До него, возможно, дошло, что сражается-то он с австралийским прошлым. С истиной. Возможно, он увидел, что с этим ему делать нечего. Да и ты, поди, не показался достойным противником человеку, обученному биться с Твердолобыми Коммунистами, и Ползучими Социалистами, и Азиатскими Дикарями, и Северными Соседями. Может, он решил, что ты не тот, с кем надо биться. Может, он решил, что от такой битвы его стошнит. А может, он просто не знал уже, кто какую шапку носит. Ты или он. Белую шапку или черную. — Он делает еще глоток из горла. Пена поднимается по горлышку бутылки и белой шапочкой лезет наружу. — Может, до него дошло, что он — острие тирании, которая называет себя демократией.

Его полосатый шезлонг скрипит, когда он облокачивается на мое плечо и протягивает мне обратно полуулыбающегося Гэмилтона Уокера.

— Держи, — говорит он. — Можешь сказать своим в школе, что отобрал это у секретного агента.

Я беру у него карточку.

— Я думал, это ты заставил его уволиться. Ну, обругавши его.

— Нет. Это ты заставил его уволиться, потому что хотел утопить премьерских детей в аквариуме.

— Да не хотел я, — говорю я ему.

— А я хотел бы, — говорит он. — Туда, к его любимым рыбкам. — Он смеется, выпучив глаза и делая губами движения, как аквариумная рыбка. Изо рта его вырываются негромкие булькающие звуки. Он изображает удивленную аквариумную рыбку. Или тонущего премьерского ребенка. Только мне, побывавшему в аквариуме, совсем не смешно.

Он сказал мне примерно так. Моя настоящая мать умерла, когда мне исполнился год, через день после того, как у нее отобрали меня.

Моего отца послало в Кумрегунью какое-то начальство, заявившее, что полукровки должны воспитываться белыми. И сцена там вышла такая, что он только смотрит на меня, хмурясь, когда я спрашиваю об этом. В общем, какая-то душераздирающая сцена, когда ребенка силой отняли у женщины и вручили отцу, не спрашивая, умеет ли он воспитывать детей или хочет ли он этого. Сцена, о которой до сих пор шепчутся мои дядюшки и тетушки.

Короче, меня у нее отобрали, не позволив ей воспитывать меня по-своему, обреченно и бездарно. Не по-белому. Привезли меня в город на коленях у няньки, которая всю дорогу от Кумрегуньи до Джефферсона наставляла отца насчет четырех видов продуктов, абсолютно необходимых для растущего младенца. Готовые завтраки, каши, овощи… и плоть Христова.

На рассвете следующего дня моя мать вышла из-за гигантского эвкалипта, растущего у ворот миссии Кумрегунья, прямо под колеса серебряной молочной цистерны Дукетса, когда та везла свои десять тысяч галлонов еще теплого парного молока с первой фермы Дукетса в Джефферсон.

Грузовик… Штуковина из тех, которыми зарабатывал на жизнь мой отец. Несущаяся очертя голову в город… в котором мы теперь жили оба. Полная молока… детской пищи. Если моя мать сознательно сплела все эти мелкие, полные иронии детали в эти несколько шагов из-за дерева, смерть ее была стихотворением, а сама она — поэтом, равным по мастерству… ну, не знаю кому… кому-нибудь из бессмертных, давно забытых поэтов.

А может, эта молочная цистерна просто была единственной неодолимой силой, пролетавшей мимо Кумрегуньи строго по графику. Была чем-то, что служило у них там чем-то вроде золотого стандарта. Десять тысяч галлонов на скорости шестьдесят миль в час, ровно в пять пятнадцать несущаяся к белым детям Джефферсона и других, более далеких мест. Включая и меня — в то самое первое для меня в этом качестве утро.

Молочной цистерне пришлось подождать несколько часов, пока Найджел Паркер, тамошний младший сержант, ответственный за всех отчаявшихся и почти съехавший уже с катушек из-за притязаний этих черных и смуты у этих черных, замеряет тормозной путь, и корябает в своем полицейском блокноте свои расчеты скорости и расстояния, и время от времени косится на эвкалипт, из-за которого она вышла, и качает головой, и его ручка зависает над блокнотом в попытках записать что-то поважнее расчетов скорости и тормозного пути. Но пишет только цифры и ничего насчет мотивов.

Черные обитатели миссии собираются по ту сторону ограды и молча смотрят на него. Редкие белые фермеры и дорожные рабочие тоже поворачивают свои пикапы и подгоняют их поближе посмотреть, что десять тысяч галлонов молока, несущиеся строго по графику, могут сделать с женщиной. Они хмурят брови, и негромко чертыхаются, и становятся покурить в кружок, заявляя, что вот как эти люди обращаются с собой, да? Да у них прямо жажда смерти какая-то. У всей ихней чертовой расы. Они качают головами, и согласно пыхают в круг клубами сигаретного дыма, и говорят, что вот, если бы они затеяли такое, они нипочем не повесили бы это на совесть водителя цистерны и семейного человека. Ну, например, есть ведь река. Или там веревка. Зачем же старину Кларри подставлять? Да что там, эти бедолаги только сегодняшним днем и живут. Так, простейший набор элементарных инстинктов. Быдло и есть быдло. Им, поди, и не понять, как это ляжет на совесть белого человека.

Своры дворняг из миссии шмыгают вдоль кювета, принюхиваясь, что доносит до них ветер с дороги.

И все это время старина Кларри чертыхается, и курит, и нервно морщится, и тормошит Найджела Паркера, чтобы тот, мать его, поторапливался, потому что ему, мать его, ехать надо, и не потому, что его пугает, как эти тощие черномазые зыркают белками своих глаз на потных черных лицах с той стороны ограды, а потому, что груз скиснет на хрен. Вот взойдет солнце повыше, и все десять тысяч галлонов протухнут на хрен.

Однако Найджелу Паркеру необходимо расхаживать туда-сюда, и корябать в своем блокноте замысловатые вычисления, способные описать происшествие языком цифр. Он из тех, кто распознает трагедию по ее физическим параметрам. Его нельзя торопить. С помощью старательского молотка, колышков для выращивания помидоров и полосатой ленты он устанавливает вокруг тела барьер и не пропускает никого, даже черных женщин, с плачем умоляющих позволить им совершить свои примитивные ритуалы. Он находит на том, что он называет левой нижней частью кенгурятника, фрагмент скальпа, и снимает его кончиком своей шариковой ручки, и прячет в застегивающийся на молнию пластиковый пакет, и убирает в нагрудный карман полицейской рубахи. Он определяет и записывает в блокнот параметры шин, которыми причинено, выражаясь его словами, специфическое расплющивание тела, и, взяв кусок мела, помечает эти шины крестиком. Потом проводит указательным пальцем воображаемую линию в воздухе над местом, где эти шины «Мишлен» оставили след протектора на ее лице. Некоторое время он стоит так, поводя в воздухе пальцем, словно дирижер исполняющего какой-то минималистский опус оркестра.