Жестяные игрушки - Энсон Кэмерон

И пока собравшиеся мужчины приговаривают то, что они могут приговаривать по поводу застреленного президента, то есть по большей части: «Ну, чтоб меня», и «Блин, надо же, Президента», и «Иисусе, Братья-Пилигримы» — это уже совсем недоверчиво, словно «Братья-Пилигримы» означает его шофера, или его телохранителя, или его жену и так далее, — и «Боже мой», он молча стоит и смотрит на верхушки деревьев, надув губы, словно собираясь подуть на что-то. Он смотрит вверх, пытаясь, вероятно, представить себе марафон хождения туда-сюда и гору расчетов, необходимых при несчастном случае такого масштаба. Но даже он понимает, что мир не в состоянии просто встать и четко и ясно объявить: «Находился в президентском кортеже… перемещался на первой передаче… в открытом автомобиле. Не имел той защиты, которая полагается в подобной ситуации. И как следствие… смерть в результате покушения».

Десятилетия газетных шапок, теорий, встречных теорий, комиссий, судебных расследований, предположений, следствий, обвинений, слухов, стихов, романов, театральных пьес, поисков национального духа и трехчасовых фильмов — вот какого хождения туда-сюда и каких расчетов потребует эта смерть. С бесконечными футами черно-белой пленки, запечатлевшей в замедленном повторе разлетающиеся брызги президентских мозгов — снова и снова, на экранах с высоким разрешением. БРЫЗГИПРЕЗИДЕНТСКИХМОЗГОВБРЫЗГИПРЕЗИДЕНТСКИХМОЗГОВБРЫЗГИПРЕЗИДЕНТСКИХМОЗГОВБРЫЗГИПРЕЗИДЕНТСКИХМОЗГОВ. Что ж, когда-нибудь, прокрутив это в стомиллионный раз, мы, возможно, и узнаем правду. По крайней мере, мы пытаемся.

— Иисусе, — говорит Найджел Паркер. — Эти чертовы комми. — Они смотрят на равнину, окрашенную паводком в серый цвет. Смотрят в пересохший камыш под эвкалиптами, где кудлатые черные мужчины несут по пыльной дороге в миссию перешитый мешок из-под фруктов. Стоит летняя тишина, нарушаемая только далеким вороньим карканьем и визгом цикад.

— Думаете, кто-нибудь нажмет на кнопку? — спрашивает водитель цистерны. Все пожимают плечами, надеясь, что нет, черт возьми.

— Вернусь-ка я лучше в город, — говорит Найджел Паркер. — Посмотрю, что все это значит. — Он и правда надеется, что кто-нибудь в городе объяснит ему, что это значит.

Пройдет еще несколько минут, и остальные покосятся на солнце, или на часы, или спросят друг друга: «Ну и что говорит враг?» — и им скажут, который час, и тогда они вздохнут, словно подводя итог дню: «Президент… Боже», — и разъедутся заниматься своим трауром, и своей дойкой, и своей охраной общественного правопорядка.

Только дворняжки из миссии останутся на месте смерти моей матери. Штук пять-шесть их лакают из белого скисающего пруда под истошный визг цикад в кронах деревьев. Лакают, пока их животы не отвисают, как у щенных сук. И хотя места вокруг пруда хватит для тысячи таких дворняг, они рычат, и огрызаются, и дерутся, и гонят друг друга прочь от берега, обратно в буш, словно соперник может вылакать весь пруд насухо.

* * *

Однако Смертью в Результате Несчастного Случая она пробыла всего день. Смерть моей матери. До тех пор, пока пастор Уолли Бриджелоу не предложил, чтобы ее как когда-то крещеную похоронили на католической половине кладбища в Барме. Что католикам, защищавшим эту католическую половину от репейника по весне, а от чертополоха по зиме гербицидами, тяпками и секаторами, не слишком понравилось. И по поводу чего Найджела Паркера, мужа одной из тех католичек, что защищали эту половину кладбища от репейника и от чертополоха, слегка пилили, и слегка шпыняли, и слегка доводили истериками, и так до тех пор, пока он не передумал и не поменял рапорт о Смерти в Результате Несчастного Случая на рапорт о Смерти в Результате Самоубийства.

Это не допустило ее на то ухоженное кладбище, но поместило в могилу на расположенном у самой воды кладбище миссии, обитателей которого смывает или выкапывает из земли раз в три года паводком, который разносит их резные деревянные надгробия по всей Южной Австралии. Там их считают антропологическими курьезами и вывешивают над входами прибрежных домов или на стенах прибрежных кабаков под чучелами огромной мёррейской трески, и смеются над вырезанными на них грамматическими ошибками и нелепостями.

Вот так и вышло, что поначалу ее назвали Смертью в Результате Несчастного Случая. А потом назвали Самоубийством. Но только Политикой смерть моей матери не называл никто.

Странное дело, как часто люди старшего поколения задают друг другу вопросы. Задают, хотя ответ им не так уж и важен. Задают, хотя даже не хотят по-настоящему, чтобы им отвечали. Задают просто так, вроде в подтверждение того, как быстро летит время.

Пожилой кондуктор в трамвае спросит, проверяя льготный проездной пенсионера, седую женщину в полосатом платье, читающую статью в женском магазине про Джекки О.: «А вы помните, где вы были, когда ее парня убили?»

Старый пьянчуга у барной стойки усмотрит брызги президентских мозгов у себя в пивной кружке и спросит другого старого пьянчугу на соседнем стуле: «Эй, помнишь, что было у тебя на уме, когда Джона Кеннеди продырявили?»

Или какой-нибудь радиокомментатор спросит у американского актера, заехавшего в наши края проталкивать трехчасовой фильм про Джей-Эф-Кея, в котором он сыграл главную роль: «А скажите, Кевин, вы помните, что делали, когда объявили об этой трагической развязке?»

Я всегда влезаю в такие разговоры. Или поворачиваюсь к радио. И говорю им или ему: «Я был в высохшем городе. Визжа, чтобы мне дали пить», и когда мне сочувственно закивают, словно сами в тот день сгорали от желания выпить, добавляю: «Молока. Всего только молока».

Прессе так часто хватает наглости советовать правительству, какое место тому чесать, что я принимаю решение: да, пресса. Если мне удастся добиться опубликования заметки, что австралийская гражданка пропала без вести за границей, в горячей точке планеты, так называемым властям придется предпринять хоть какие-нибудь шаги. Поэтому Джеральд дает мне телефон своей знакомой журналистки по имени Кэт Яго, и я звоню ей, и рассказываю о своей подруге, пропавшей на Бугенвилле. Возможно, взятой в заложники. Возможно, в качестве сведения исторических расовых счетов.

— У нее был обратный билет? — спрашивает она.

— Ну… нет.

— Крайний срок ее возвращения уже истек?

— Нет. Но послушайте, от нее ни слуху ни духу. Она просто исчезла.

— Я понимаю. Но не вижу в этом повода для особого беспокойства. Человек не может считаться пропавшим, пока не истек крайний, обговоренный с кем-то срок возвращения, верно?

— Но она наверняка позвонила бы, — в отчаянии вру я. — Что-то не дает ей сделать этого.

— Поймите, я с сочувствием отношусь к вашей… ситуации. Но представьте себе: я напишу об этом статью, а она возвращается, загорелая и довольная от месяца на пляже в… ну, как их там. Я буду по уши в дерьме, верно?

— Но вы хоть разберетесь в этом?

— Уж не знаю, как это сказать… но с точки зрения журналистики тут не в чем разбираться. Я сочувствую вашей проблеме. Но статьи из этого не получится.