Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

Грета забыла, что он однажды подарил ей именно эти сережки, оказавшиеся теперь в их постели? Неужели она не может получше следить за своими вещами?»

Поскольку матери Йохана на Рождество и день рождения отродясь не дарили ничего иного, кроме кухонных прихваток, пара сережек наверняка отложилась бы у нее в памяти.

Отзвуки скандала разносятся по всему кварталу. Щедро бьется фарфор, а Вибеке заходится в таком душераздирающем плаче, что Игорь, к тому времени уже ставший пожилым господином, захлебывается в Варинькиной комнате бешеным лаем. И в кои-то веки раз бабуля моя решает вмешаться. Она берет с собой Игоря, проходит в открытую калитку и молча становится посреди Гретиной гостиной. Впервые на лице Могильщика читается страх, ибо Игорь, вздыбив шерсть, громко рычит, а Грета не собирается его успокаивать, поглаживая по спине.

И наступает переломный момент. Наконец-то Йоханова отца изгоняют из дома окончательно и бесповоротно. НАКОНЕЦ-ТО. Происходит смена замков, на чем настаивает Варинька.

– Это твой дом. Твое наследство. Причем здесь этот гад Хеннинг?!

И на свет является новая, незнакомая Грета. Она на полную мощь органных педалей исполняет теперь свои любимые псалмы, а Вибеке разрешается каждый день работать в социально-творческой мастерской, открытой муниципальными властями. В мастерской, где полным-полно своенравных ангелов. У каждого из них, как и у Вибеке, присутствуют дополнительные хромосомы и невероятная способность любить.

Грета с удовольствием ездит на работу на велике, ее наконец-то перевели в утреннюю смену на почте, а в свободное время она просто наслаждается покоем. Они с Вибеке даже навещают Йохана в Каттесунде, где пьют кофе с маковыми булочками из слоеного теста и с удовольствием общаются друг с другом.

Время чудес, выходит, пока еще не миновало.

* * *

В том году Игорь вырабатывает свою квоту в миллиард сердечных сокращений. Он больше не бегает по округе, а, тяжело дыша, валяется на наших постелях. Обычно на спине, разбросив лапы в стороны. В последнее время от него несет нечистотами, но хвостом он виляет все так же страстно, пусть и в уполовиненном темпе. Amorosamente, ma calando[109], – говорит Ольга.

Как-то вечером я оправляюсь на Палермскую заглянуть к Вариньке. И с улицы вижу, что в доме темно. Папа на острове, а мать моя парит в этот момент где-то в воздухе. Но Варинька-то в этот час обычно дома.

– Эй?

Входная дверь открыта, я угадываю ее силуэт на диване.

– Ты чего в темноте сидишь? – спрашиваю я и зажигаю в гостиной свет.

И тут обнаруживаю, что Игорь лежит у нее на коленях. Непривычно спокойный.

– Что случилось? Ему плохо?

– Лапы двигались как в замедленной съемке, а потом перестали, – говорит Варинька сломанным голосом.

Ох, таска-пичаль! Ох, тоска-печаль!

Она вдруг представляется такой маленькой. Маленькой бабулькой.

Игорь умер во сне. Он лежит с закрытыми глазами и больше не дышит. Его розово-красный язык свисает из пасти. Нет, это невыносимо. Он больше не станет летать в воздухе со своим неправильным прикусом.

Я не в силах осознать, что мы больше не сможем зарываться в его шерсть и ощущать поцелуи его шершавого языка. Я, так любившая впитывать в себя запах теплых подушечек лап сразу после его пробуждения. Филиппа, когда-то снимавшая с него блох для исследований под микроскопом. И Ольга, которую он, лежа на полу, обнимал и лапами, и хвостом, и всем своим поросшим коньячного цвета шерстью телом. Лицом к лицу. Да он просто-напросто был нашим дыханием, этот пес.

Я никогда не видела Вариньку плачущей, но в следующие четырнадцать дней она не открывала свою дверь.

* * *

Привыкнуть к мысли, что Игоря нет, долго не удается. Я все время слышу удары хвостом об пол. И только к середине июня становится немножко полегче. У Ольги свободный вечер, мы решаем поехать в «Эйфель». Себастиан в Испании и вернется только через пару дней. Вечер выдается светлый и теплый, в пивной к нам присоединяется Йохан. В «Эйфеле» так накурено, что даже недавно принятый на работу курящий бармен сидит на парадной лестнице:

– Не могу курить в таком дыму.

Ольга знает большинство посетителей и с воодушевлением составляет с Йоханом план нового турне.

Поздно вечером в ресторане внезапно появляется Себастиан.

– Так и знал, что вы здесь, Медвежечка. Я без тебя не могу, милая.

Я бросаюсь к нему в объятия.

Позднее, уже ночью он вступает в дискуссию о Хокинге с пьяным профессором из Института Нильса Бора, а Ольга обнимает за шею своего нового коллегу-бармена. Бедняга, он еще не знает, что ему предстоит.

В детстве Ольгу не требовалось стимулировать в отношении занятий на фронте искусств, в отличие от знаний в области спортивных единоборств. Тогда-то Варинька и посвятила ее в секреты русской техники рукоборства. Тем самым сестра моя удостоилась особой чести. Рука соперника с самого начала оказывается в железной хватке Ольги, и она так медленно, но верно дожимает ее, что у противника слезы на глазах выступают. И хотя руки у сестры моей длинные и тонкие, но, сдается, под кожей у нее не мускулы, а армированная сталь.

Русская техника действенна и в «Эйфеле», так что бармен вынужден капитулировать под аплодисменты посетителей.

– Ладно, с меня напитки для тебя, красавица, – говорит он, заглядывая в зеленые Ольгины глаза. – Совершенно бесплатно!

– Бесплатный сыр бывает только в мышеловке! – парирует она.

– Мыше… Что? – Он недоуменно покачивает головой в громком шуме зала.

Сестра моя начинает отплясывать на столе, но вскоре вступает в драку с несколькими гостями и дает самому навязчивому из них пощечину. Нас вышвыривают на улицу, а сестру мою – отдельно – еще и в другом смысле. Увольняют, в который уж раз. Хотя, говоря строго, она в этот вечер была не барменом, а гостем.

На улице выясняется, что колеса у Йоханова велика проколоты, так что Ольге приходится доставлять его домой по брусчатке на багажнике своего драндулета.

На самое глубокое дно тем летом мы опускаемся, когда Ольга врезается в слепого мужчину с собакой-поводырем, а прохожие сбегаются и орут на нас.

– Вы что, черт возьми, творите?!

Слепой оказывается тем малым, с которым я как-то встречалась. К счастью, в поднявшейся суматохе он меня не признает. Овчарка же, напротив, глядит на меня и виляет хвостом.

Мы возвращаемся в квартиру без каких-либо признаков усталости. Себастиан открывает пару бутылок, а сестра моя ставит на проигрыватель пластинку с симфонией какого-то немца, с весьма драматической партией литавр.

Йохан показывает нам свежие журнальчики из Шотландии, где камеру фотографа Вильсона Нельсона заело в