Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

далеко. Я никого не вижу, но и не решаюсь оставить Себастиана одного.

«Как положить его, чтобы освободить дыхательные пути? Как вообще делают искусственное дыхание? Какого черта я не научилась правильно это делать?! Он сейчас умрет, и умрет из-за меня. Вода была слишком холодная. А я захотела купаться».

– Проснись же, любимый. Дыши. Я позову на помощь!

«Нет!»

И тут вдалеке на пляже я вижу мужчину с собакой. Я кричу и размахиваю руками. Пес навостряет уши и бросается к нам, а его хозяин плетется за ним. Собака обнюхивает лежащего без сознания Себастиана, а я плачу, когда мужчина наконец-то подходит. Секунды не останавливаются, но это бег на месте. Мужчина же бежит через дорогу к ближайшему дому, чтобы позвонить в «Скорую», и теперь уже пес едва поспевает за ним.

Целая вечность прошла, прежде чем я услышала сирену. Себастиана кладут на носилки и относят в машину, а я устраиваюсь на переднем сиденье. Врачи сразу же приступают к работе, ставят ему капельницу и делают укол. Я нервно оглядываюсь. Глаза у Себастиана открыты. Водитель кладет мне руку на плечо.

Себастиана переносят в палату. Он то приходит в сознание, то снова теряет его. Его оборачивают в фольгу, чтобы тело скорее согрелось. Я касаюсь его красивых ступней, и с моих мокрых волос на фольгу падают капли. Потом медсестра просит меня подождать в коридоре.

– У него есть аллергия на что-нибудь? – спрашивает она.

«Господи, как много я все еще не знаю о нем! Милый Бог, сохрани его для меня!» Час спустя из палаты выходит врач. У Себастиана случилось переохлаждение. Температура его большого тела упала до тридцати пяти градусов. Но я могу войти к нему.

– Любимая, – шепотом произносит он и долго смотрит на меня.

«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее…»

– Вечная Любовь, – шепчу я в ответ.

Оказывается, у Себастиана кардиомегалия, а увеличенные сердца, как ни странно, всегда находятся в зоне риска. Если он забудет принять лекарство, это может привести к фатальному исходу.

В воскресенье меня одолевает непреодолимое желание пойти в церковь Нафанаила и пропеть «Аллилуйя». Только не с этим плоским тупым ударением на А́ллилуйя, что ненавистно Ольге, а протяжно – Аллилу-у-у-у-йя, как в ходящей ходуном евангелической церкви в Гарлеме.

Через неделю я поступаю на курсы оказания первой помощи, но всякий раз, когда Себастиан возвращается позже обещанного, меня охватывает жуткая паника. А вдруг он вообще не вернется…

* * *

Себастиан воспитывался в детском доме в Вильсунде. Каково ему там приходилось, я не ведаю. У него нет ни дядюшек, ни тетушек, ни двоюродных братьев, которые могли бы мне что-нибудь рассказать о нем. Сам же он говорить на эту тему не желает, но по ночам часто спит с подушкой на животе. Бурого медведя дразнить нельзя, а то он может рассвирепеть. Но гневается он, разумеется, не на меня, а на те огромные фигуры, с которыми сражается в зале скульпторов. На сомнения, что, бывает, высовывают наружу свои безобразные рожи, хотя Себастиан считается одним из тех североевропейских талантов, за работами которых стоит внимательно следить.

Особенно часто он впадает в черную меланхолию, выпив красного вина. И тогда уж его не утешить, не помочь советом даже такому самозваному духовнику, как я. Единственное, что может излечить его от хандры, – это труба Чета Бейкера. Лишь она да еще медленный танец в гостиной успокаивают его.

Оказывается, много что может вызвать у Себастиана аллергическую реакцию: красное вино, чрезмерная забота о нем и советы, касающиеся его ремесла. И больше всего, может быть, мои сомнения в собственном таланте, сомнения, с которыми он не в силах справиться вдобавок к своим.

Такими вечерами мы ложимся раздельно, и сплю я скверно. Но следующим утром просыпаюсь от его поцелуя в затылок. Нет ничего более сокровенного, нежели лежать в этот момент к нему спиной. И принимать этот нежданный жест, не улыбнувшись ему и вообще ничем его не заслужив.

Наконец я поворачиваюсь и встречаю его взгляд. Пропасть в оливковых глазах Себастиана – бо́льшего счастья я никогда не испытывала.

Одним таким утром из дома звонит моя мать: у нее пауза между двумя полетами.

– Я знала, – говорит она взволнованным голосом. – Но она же меня не слушает.

Она — это Варинька, попавшая в аварию и чудом избежавшая нового покушения.

Мы с Себастианом, держась за руки, отправляемся на великах на Палермскую.

– С тобой все в порядке? – спрашиваю я Вариньку, стараясь скрыть озабоченность: она ненавидит, когда к ней проявляют участие.

Одна щека у нее закрыта огромным пластырем.

– Серединка на половинку. – Варинька посылает мне свой пеликаний взгляд.

Кто-то, по всей видимости, не закрепил как следует колесо автобуса, на котором Варинька направлялась в Торнбю на собачьи бега. Оно и отвалилось в самый что ни на есть час пик, автобус выскочил на встречку и врезался в ехавший в противоположном направлении автомобиль. Водителей машины и автобуса, а также пассажиров отправили в больницы.

Всех, за исключением Вариньки. Она практически не пострадала. Вот уж действительно Господу придется поднапрячься и собрать все имеющиеся в наличии силы, если он захочет лишить ее жизни.

Когда сестра моя не выходит на подмену на сцену парижской оперы, она по-прежнему работает в Le Loup. Мобильные телефоны еще не изобретены, автоответчики тоже малоизвестны, так что надо как следует попотеть, чтобы связаться с нею. Зато у нас есть камертон. Всякий раз, когда мы поднимаем трубку, в ней раздается красивое звонкое «А». Это для того, чтобы напомнить друг другу, что мы настраиваемся на основной для нас, современных млекопитающих, тон.

Время такое, что телефонные будки светятся, словно одинокие герои в темноте. Автомат работает? Хватит ли монет, чтобы послушать самый важный голос в течение нескольких, в буквальном смысле слова драгоценных минут? И всякий раз вроде как чудо происходит. Я не единожды видела, как Ольга сидит дома на Палермской, приклеившись к телефонной трубке, в надежде, что ее партнер по летнему флирту позвонит, как было обещано. Через пять дней ожидания ее длинные руки чуть ли не паутиной покрываются.

А вот в Париже ее саму не поймать. Она переехала и живет теперь в отдельной комнате в пансионе, в квартале Бастилия. Единственный телефон – внизу, у консьержки. Однако мадам в стеклянной клетке не с руки тащиться на третий этаж, чтобы позвать сестру мою к телефону:

– NON!

Приходится звонить в Le Loup. Когда сестра подходит к телефону, чувствуется, что она запыхалась.

– Привет,