Наше неушедшее время - Аполлон Борисович Давидсон

Из того, о чем со мной говорили, ближе всего мне были стихи Гумилёва и рассказы о его судьбе. Прививать мне интерес к Гумилёву не приходилось. Этот интерес у меня возник еще в дошкольном возрасте. Я жил в Ленинграде на Преображенской улице (тогда – улице Радищева). В соседнем доме Гумилёв поселился в 1918-м, после возвращения из Англии (теперь на этом доме памятная доска).

У мамы были сборники его стихов. Я вскоре стал их читать. Услышал, что его имя под запретом, и это усилило мой интерес. Ведь запретный плод сладок.

Особенно увлекся стихами об Африке. Эти стихи стали одной из причин, почему я стал заниматься историей Африки.

В 1946-м я, как и все тогдашние девятиклассники, обязан был знать доклад Жданова и разгромное постановление ЦК КПСС о литературе. Они вызвали у меня еще бо́льший интерес к Серебряному веку.

А запрет на память о Гумилёве (он ведь продолжался больше шестидесяти лет: с 1921-го, когда Гумилёва расстреляли, до 1986-го, когда во время перестройки отметили его столетие) усилил еще больше симпатию к нему.

И все же – почему в моей жизни память именно о Гумилёве сыграла такую особую роль?

Не только потому, что я слышал его имя еще дошкольником… Не только потому, что у нас в семье были сборники его стихов (в блокаду их пришлось обменять на жмых), когда я их еще по-настоящему не мог оценить. Не только потому, что его знал мой «дед», отец моего отчима, старый артист Александринки, и не раз при мне говорил о нем с Ольгой Арбениной, одной из возлюбленных Гумилёва, тоже артисткой Александринки.

А рассказы маминых друзей? Поразила мужественность Гумилёва, пусть и с бравадой, рисовкой. Умение любоваться женщинами и любить их. Увлеченность природой, людьми, красотой. Любовь к жизни. Пошел добровольцем на фронт. В тяжелейших условиях, в Гражданскую войну, в голод, холод, когда одни эмигрировали, другие задыхались и гибли, он создавал кружки поэтов, увлекал их так, что эта увлеченность оставалась у них на всю жизнь.

И, разумеется, – его трагическая гибель и организованное советской властью забвение.

Но главное, это я поначалу не сознавал, – мир Гумилёва помогал отвлечься от мира сталинского. Я погружался в те времена, увлекался ими, забывался в них, уходил от действительности.

К стихам Гумилёва влекло снова и снова. В самые тяжкие времена, когда, казалось, – вокруг непреодолимая мгла, читал наизусть:

…представ перед ликом Бога

С простыми и мудрыми словами,

Ждать спокойно Его суда[172].

Но потом утешал себя другими:

И все идет душа, горда своим уделом,

К несуществующим, но золотым полям,

И все спешит за ней, изнемогая, тело,

И пахнет тлением заманчиво земля[173].

Снова и снова старался убедить себя:

Как в этом мире дышится легко!

Скажите мне, кто жизнью недоволен,

Скажите, кто вздыхает глубоко,

Я каждого счастливым сделать волен…[174]

Увлечение Гумилёвым стало для меня окном в мир Серебряного века. Окно, которое, казалось бы, было накрепко закрыто.

Слова «Серебряный век» появились намного позже. Нас, школьников и студентов, учили, что десятилетие: с 1907-го до большевистского переворота – самое мрачное время, позор российской интеллигенции. К сожалению, так писал даже Максим Горький. А ведь на самом деле это был подъем культурной жизни.

Какими бы научными проблемами я ни занимался, интерес к Серебряному веку не покидал меня всю жизнь. Читал и читаю сейчас курсы лекций. Написал три книги о Гумилёве.

Ослабить давний запрет на упоминание Гумилёва я пытался еще в начале 1960-х.

Хрущевская оттепель. Из лагерей уже вернулись сотни тысяч. Одно за другим появлялись в газетах запретные имена. Надежда – очередь дойдет и до Гумилёва. Многие мечтали об этом, и никто не мог предвидеть, что его реабилитируют лишь четверть века спустя.

Мне пришло тогда в голову, что первым шагом к возрождению имени Гумилёва мог бы стать очерк о его африканских путешествиях. Это, казалось мне, самая «проходная» тема. Тут можно не касаться его отношений с большевиками и их властью.

Ведь когда Африка с конца 1950-х годов, стала важным объектом советской геополитики, редакции журналов просто гонялись за малейшими свидетельствами исторических и культурных связей нашей страны с Африкой.

А Гумилёв пронес любовь к ней через всю свою жизнь. Обращался к Африке со страстью влюбленного: «обреченный тебе». Его стихотворения и поэмы: «Африканская ночь», «Озеро Чад», «Мик. Африканская поэма», «Жираф», «Леопард», «Носорог», «Гиена», «Красное Море», «Египет», «Сахара», «Судан», «Абиссиния», «Галла», «Сомалийский полуостров», «Либерия», «Мадагаскар», «Замбези», «Суэцкий канал», «Эзбекие», «Экваториальный лес», «Нигер», «Дагомея», «Дамара. Готтентотская космогония», «Зараза», «Рождество в Абиссинии», «Алжир и Тунис», «Абиссинские песни»…

Среди своих читателей – тех, которыми он гордился, назвал прежде всего «старого бродягу» в Аддис-Абебе.

Акростих, посвященный Анне Ахматовой, начал так: «Аддис-Абеба, город роз». И даже Дон-Жуана отправил на любимый материк, написав пьесу «Дон-Жуан в Египте».

Художница Наталья Гончарова изобразила его верхом на жирафе. А авторы известного сборника «Парнас дыбом» пародию на Гумилёва начали так:

У истоков сумрачного Конго,

Возле озера Виктория-Нианца…[175]

Вот и решил я написать статью о его странствиях по Африке. Если не пройдет, готов был написать очерк вообще о российских путешественниках, лишь бы упомянуть там и Гумилёва. Ведь произнеся «а», можно потом сказать и «б»…

Моим друзьям в редакции московского востоковедного журнала идея пришлась по душе. Обещали статью «пробить». Надеялись, как и я, что «наверху» тема покажется безобидной, и ее могут «пропустить».

Ободренный, я засел за статью. Но где найти сведения, факты? Что-то я знал: без этого бы не взялся. Но знал мало. Советской литературы о Гумилёве не было вовсе. «Африканский дневник» Гумилёва тогда еще не был найден. Было известно лишь, что африканских путешествий Гумилёва было несколько. Какие-то сведения – только о последнем из них, да и то скудно. А остальные: куда ездил, когда?

Взором его царицы

Моей прелестной царице…

Николай Гумилёв

Тут-то я и решился обратиться к Анне Андреевне Ахматовой. К кому же, как не к ней. Она же главный человек в жизни Гумилёва.

Готовясь к встрече, старался представить себе ее не величественную, с царственными манерами, чьи стихи мы переписывали друг у друга и заучивали наизусть. Хотелось увидеть ее такой, какой видел ее Гумилёв, когда безумно